Пожав плечами, Вергильев приступил к «третьему блюду» — сайту Болгарский Табак.

Бред! — в бешенстве выключил компьютер Вергильев.

Но тут же снова включил.

Теперь он знал продолжение стихотворения, над которым, как оповестил Лев Иванович, просил его подумать шеф.

Но ведь это еще не конец, подумал Вергильев, посох еще не зацвел…

Еще давно, в самом начале своей практики врача-психиатра, Егоров сформулировал два закона мироздания. Первый: человеческая цивилизация — история растянувшегося во времени и пространстве видового психического и сексуального расстройства. Второй: поворотные пункты этой истории определяют события, которые предсказать невозможно. То есть, можно предвидеть, что (теоретически) должно произойти. Но совершенно невозможно угадать, какое событие (происшествие, случай, или внезапно посетившее кого-то прозрение, удесятерившее духовные силы и общественный темперамент прозревшего) явится «спусковым механизмом» необратимых событий.

Точно так же невозможно было определить и «спусковой механизм» отдельно взятого сумасшествия того или иного человека. Или — принципиальное отсутствие подобного механизма. То есть, в отношении сумасшествия некоторые люди представляли собой как бы ружья без курков. Этими ружьями можно было рыть землю, сбивать с веток яблоки, драться, как палкой, но они не могли выстрелить.

Однажды родители привели к Егорову вдруг переставшую разговаривать девочку-подростка. Они были уверены, что девочка замолчала, потому что испытала потрясение, увидев утром на кухне вернувшегося после долго отсутствия (он проходил стажировку в английском банке) домой отца… с бородой. Уезжал отец без бороды, а вернулся с бородой. На Западе все ходят с бородами. Особенно финансисты. Финансист без бороды — все равно, что без денег. Он бросился обнять дочь, а та упала в обморок. А очнувшись, замолчала, как воды в рот набрала.

Егоров «разговорил» девочку на втором посещении. Он попросил ее не разочаровывать родителей — согласиться с их версией. Или скажи, что тебе снился Синяя Борода, вот ты и испугалась. Синяя Борода? — с недоумением посмотрела на него девочка. Егоров догадывался, что новые поколения существуют в иной культурной реальности, но все же не предполагал, что до такой степени иной. Колобок, Кот в сапогах, Золушка, Дюймовочка, Синяя Борода казались ему вечными персонажами. Скажу, что видела на сайте «Маньяки.ру» фотографию педофила с бородой, предложила свой вариант девочка. Только осторожнее, предупредил Егоров, а то затаскают отца по экспертизам на предмет не он ли этот самый педофил. Лучше скажи, что просто приснился страшный сон, не уточняя. Мало ли что может присниться?

Прощаясь с девочкой, он все же поинтересовался, что случилось?

Да надоело все, ответила она. Что такое воспитание? Ответная реакция на произносимые тобой слова. Нет слов — нет воспитания. Я решила попробовать, но… Ничего, вздохнула она, уйду в социальную сеть «Послесловие к жизни». А как там общаются? — спросил Егоров. Название сети ему определенно не понравилось. Никак, ответила девочка, просто смотришь на экран. И все? — удивился Егоров. Где же здесь социальность? А экран смотрит на тебя, продолжила девочка. Это только кажется, что там ничего нет. Там очень, очень… — понизила голос, — много всего интересного… Такого, что… — замолчала.

И был у Егорова, когда он работал в психдиспансере и по долгу службы трижды в неделю посещал стационар, знакомый санитар, имя, отчество и фамилия которого представляли собой тройной «дубль». Петр Петрович Петрович — так звали этого санитара.

Егоров считал Петровича настоящим воплощением здравого смысла, умеренности и аккуратности. Он был далеко не молод. У него было три, кажется, класса образования начальной школы, но своей основательностью, степенностью и рассудительностью он превосходил многих профессоров. Он никогда не бил больных, не отнимал у них еду и вещи, не ходил за «сексуальной пайкой» в женский корпус. Зато много читал и посещал церковь, откуда приносил святую воду. Таким, как Петрович, в идеале (в представлении интеллигенции, к каковой относил себя и Егоров) должен был быть весь русский народ: спокойным, трудолюбивым, добрым, равнодушным к материальным благам и любящим (что бы она с ним ни вытворяла) власть. С любовью к власти, правда, у Петровича имелись проблемы. Да и по национальности он был белорусом, а не русским.

Егоров частенько сиживал на скамеечке вместе с Петровичем в парке возле больницы. Там росли вековые липы. Больница помещалась в многократно перестроенном архиерейском подворье. Егорову нравилось, что вокруг никто никуда не спешил, а если кто-то и спешил, то, так сказать, внутренне. Допустим, энергично двигая согнутой в локте рукой, как бы забивая кулаком в воздух гвозди, или быстро измеряя расстояние шагами от одной липы до другой. Они ближе нас к Богу, — говорил санитар про пациентов, видимо имея в виду местонахождение дома скорби.

Не все, возражал Егоров, недовольно наблюдая за всклокоченным дедком, по-собачьи прикапывающим под липой очередные полбуханки хлеба.

Сколько ни убеждал его Егоров этого не делать, дедок не слушался. Егоров говорил, что хлеб в земле пропадает. Дедок возражал: «Земля кормит хлеб! А хлеб — землю! Я кормлю землю, чтобы мне потом было в ней хорошо!».

Все, настаивал Петрович. Между ними, жизнью и смертью — только Бог. А между нами… — кивнул на выцветший лозунг над входом в главный корпус: «Основная задача советской психиатрии — не только вылечить больного, но и сделать его полноценным гражданином социалистического общества!»… всякая ерунда.

Что ты все время ходишь с этим власовцем? — однажды поймал Егорова за пуговицу белого халата главврач больницы. Власовцем? — удивился Егоров. Ну, может, и не власовцем, не стал спорить главврач, а после войны пятерку за что-то отмотал. Да сколько ему лет-то было во время войны? — спросил Егоров. Плохим делам возраст не помеха, — мудро заметил, отпуская пуговицу, главврач. Он настаивал медицинский спирт на листьях смородины, а потом разбавлял его святой водой, которую приносил Петрович. Получалось очень даже неплохо. Так что не только пациенты приближались к Богу в этом намоленном месте, но и врачи, охотно принимавшие вечерком советский «Black currant» на святой воде.

Егоров из принципа не расспрашивал Петровича о прошлом.

Тот рассказал сам.

…Егоров сидел на скамейке под липой, тупо листая полученный по подписке из ГДР журнал «Дневник психиатрии». Так, кажется, он у них назывался. Его заинтересовала какая-то статья, но без словаря ее было не осилить. Словарь раздражал Егорова убийственной толщиной и многозначным толкованием переводимых слов. Пробегавший мимо Петрович подсел на скамейку и без малейшего труда перевел Егорову все непонятные места статьи, содержащие немало научных, медицинских и анатомических терминов.

На вопрос Егорова, где это он так хорошо освоил язык Шиллера и Гете, Петрович ответил, что летом сорок первого его угнали из Витебска в Германию. До сорок пятого он проработал в медицинском блоке женского концлагеря в Равенсбрюке. Чем же ты там занимался? — вспомнил, что говорил главврач, Егоров. Ему как-то не понравилось слово «проработал». Воображение без остановки рисовало одну за другой чудовищней (в духе «Капричос» Гойи) картины будней этого лагеря.

Петрович ответил Егорову, что все время был «по хозяйственной части». В основном варил трупы на скелеты для учебных пособий.