«Почему?» — поинтересовался Егоров.
«Потому что сейчас во власти нет того, кто нажмет на эту самую кнопку, — объяснил дед. — Как ты пошлешь ракету туда, где твои дети, имущество и деньги?»
«И все равно, я бы не хотел жить при Сталине», — честно признался Егоров.
«Это ты, нынешний, не хочешь жить при Сталине, — возразил дед Буцыло, — а если бы ты вырос и жил при Сталине, захотелось бы тебе жить в современной России?»
«Смотря как», — заметил Егоров.
«Даже если бы ты сидел при Сталине в лагере, — сказал дед, — променял бы участь зэка на участь бомжа?»
«Почему обязательно бомжа?» — слегка обиделся на предлагаемый вариант Егоров.
«Число бомжей в России сегодня превосходит число заключенных при Сталине», — сказал дед.
«И что из всего этого следует?» — полез в шкаф за рюмками и коньяком Егоров, радуясь, что он не зэк при Сталине и не бомж в современной России, а главное, может позволить себе в рабочее время рюмку доброго французского коньяка. Наверное, это, посмотрел на литую, похожую на темный матовый снаряд бутылку «Martell», и есть теплый тупой застой, скрашиваемый бессмысленным самосозерцанием. Мы — нефтегазовое ничто, могущее позволить себе немецкую машину и французский коньяк. Это примиряет нас с тем, что мы ничто. И еще Егоров подумал, что шанс, учитывая определенные особенности современной российской экономики, превратиться в бомжа остается при нем точно так же, как шанс превратиться в зэка всегда оставался при советском человеке сталинской эпохи.
«А если… бомжом при Сталине?» — разлил по рюмкам коньяк Егоров.
«Это все равно, что сейчас — несгибаемым сталинистом, — рассмеялся дед Буцыло. — Убить не убьют, но в приличное общество не пустят».
«Чтобы нам с вами не сидеть в тюрьме и не бродить с сумой!» — поднял рюмку Егоров.
«Отказываешься от сумы и тюрьмы?» — неодобрительно покачал головой дед Буцыло. Он всласть посидел в тюрьме, походил в диссидентские времена с сумой по добрым людям, а потому ведал глубинный смысл русской поговорки.
«Скажем так, стараюсь воздержаться, — пояснил Егоров, — но, — звонко чокнулся с дедом, — не зарекаюсь!»
«В советские времена я твердо знал, что Сталин — злодей, — сказал дед, — ненавидел его всей душой. Сейчас прежней ненависти во мне нет, потому что к тому моему знанию добавилось другое. Получается, что знание знанию рознь? Или одно знание поглощает другое, как более серьезная статья в УК менее серьезную?»
«Знание — сила, — вспомнил Егоров название некогда популярного научного журнала, — и большая печаль, если верить Библии».
«Не сила, а забор», — покачал головой дед Буцыло.
«Забор?» — Егоров удивился, что дед так быстро захмелел.
«Ну да, забор, за который не хочется заглядывать, — пояснил дед. — Вроде как огораживаешь им свой кусочек мира, а что там за забором, знать не хочешь!»
«А… что там?» — поинтересовался Егоров.
«Полагаю, что там истина», — ответил дед.
«Очередная или окончательная?» — уточнил Егоров.
«Окончательную истину знает только Господь Бог, — строго посмотрел сначала на Егорова, а потом на бутылку дед Буцыло. — Сейчас я столько знаю про Сталина, что не знаю, какой он был, а потому не берусь его судить. Да, собственно, какое это имеет значение? Мне скоро будет девяносто. Хотя нет, в моем возрасте подобная категоричность неуместна. Скажем так, возможно, скоро мне исполнится девяносто… Бессюжетность, — вдруг упавшим голосом произнес дед. — Знаешь, о чем я думаю? Не о том, что скоро умру. Меня дико огорчает отсутствие сюжета. Из моей жизни, как из плохого романа, ушел сюжет. Роман продолжается, а сюжета нет. Что такое настоящий сюжет? — спросил дед и сам же ответил: — Это прорыв в будущее поверх отработанного, как ступень космической ракеты, настоящего».
«А как же…» — Егоров смолк на полуслове.
«Смерть? — без труда догадался дед Буцыло. — Когда остаешься один, то есть переживаешь всех, кого знал, когда вокруг сплошные кресты, тайной начинает казаться то, что она так долго не приходит. Неужели есть что-то такое, что Господь не успел мне объяснить за девяносто лет моей жизни?»
В словах деда Буцыло угадывался какой-то смутный смысл, как, собственно, в любых произнесенных человеком словах. Егоров вспомнил Гете, страстно влюбившегося в восемьдесят лет в юную девушку, побежавшего за ней, упавшего, сломавшего ногу и — вскоре скончавшегося. Льва Толстого, отправившегося в непонятное путешествие из Ясной Поляны на станцию Астапово за смертью. А вот Пушкин и Лермонтов уклонились от неизбежных старческих странностей, избежали «провисания» сюжета. Ленину зато не повезло, вдруг подумал Егоров, просил яду — не дали, умер в полном психическом расстройстве, говорят, выл на Луну…
«Значит это и есть ваш сюжет, — сказал Егоров, — и, поверьте, он далеко не самый худший. Я бы даже сказал, что это сюжет со счастливым концом».
«Как раз в конце счастья нет, — мрачно посмотрел на Егорова дед Буцыло. — В восемьдесят пять я еще мог раз в неделю быть счастливым, сейчас, увы!» — развел руками.
«Выпьем за… экспериментальный поворот в сюжете! — вновь напомнил рюмки Егоров. — Есть средство — прошло клинические испытания — но пока еще не получило сертификата — действует безотказно и независимо от возраста. Это запрещено, но я вам дам упаковку. — За страсть и вечность в одном флаконе!»
«Столько нам не выпить, — усмехнулся дед, но рюмку поднял. — Помнишь картину „Сусанна и старцы“?»
«Ну да, — с симпатией посмотрел на него Егоров. — Библейский сюжет. На нем многие художники отметились».
«Я внимательно изучил все картины, — сказал дед, — но так и не понял: дала Сусанна старцам или нет?»
«По Библии, кажется, не дала», — сказал Егоров, хотя стопроцентной уверенности у него не было.
«Тогда почему на всех полотнах у нее такой затаенно-блядский вид? — спросил дед Буцыло. — Ты не поверишь, но меня греет мысль, что она… там… за пределами Библии дала старцам. Понимаю, что это ужасно, но гипотетическое согласие Сусанны для меня в данный момент важнее всех преступлений или достижений Сталина. Странно, Сусанна и старцы как будто до сих пор живые, а Сталин мертвый. Наверное, схожу с ума, — вздохнул дед. — Ты не врешь про эти таблетки?»
…Егоров открыл окно, выпустил бабочку. Она рванулась вверх, моментально исчезла из вида. Ему действительно хотелось, чтобы дед Буцыло воспользовался средством, от которого, как утверждал генеральный директор медицинского центра «Наномед» Игорь Валентинович Раков, вставал у мертвого, снискал благосклонность Сусанны, а потом написал в БТ что-то вроде:
Дым страсти
от старости
густ, как туман
над речкой текущею в вечность неспешно.
Но жалок обман,
без БТ мой карман.
И дым не заменит цветущей черешни.
В свои сорок девять Егоров тоже ощущал то, что называется биологической дискриминацией. Девушки в метро или на улице его в упор не замечали. А если он, забывшись, слишком долго смотрел на симпатичную девушку, та брезгливо отворачивалась, как, вероятно, отвернулся бы и Егоров, если бы на него с неуместным вожделением уставилась ровесница деда Буцыло.
Для каждого старца, подумал Егоров, давно «отлита» соответствующая форма: Король Лир, Отец Горио, Гобсек, Федор Павлович Карамазов и так далее. Почему-то Егоров вспомнил еще и про Вечного Жида. Это был загадочный персонаж, влачивший противоречивое существование в мировой культуре.
Будто бы он был сапожником, и дом его стоял на пути Христа на Голгофу. Несущий на плечах тяжелый крест, Иисус попросил разрешения передохнуть возле дома сапожника, но тот не позволил, сказал: иди дальше! Ладно, я пойду, ответил Иисус Христос, но и тебе придется погулять тут до моего возвращения.
