— Чиано в своих дневниках обвиняет семью Петаччи в интригах и спекуляциях, но впечатление такое, что выгоду из любви Клары к Муссолини извлек только ваш брат Марчелло.

— Ну конечно, всем нужен козел отпущения, а облить человека грязью легче легкого, тем более если его уже нет в живых.

— Как умер ваш брат?

— Его расстреляли вместе со всеми.

— Это я знаю. Но почему он оказался с ними?

— Он не хотел оставлять сестру в беде. Надеялся спасти ее.

— В чем, по-вашему, главная ошибка Муссолини?

— В его чрезмерной доброте.

— Так что же такое эта Клара Петаччи?

— Женщина, прежде всего женщина, и я не знаю, что еще к этому добавить.

— Каким вам запомнился день двадцать пятого июля и где вы тогда находились?

— Это был трагический день для моей семьи. Я только вернулась в Рим из Аренцано, где жила с мужем. Рим бомбили, и я очень волновалась за своих близких. Мы собрались все вместе, но нас предупредили, что Муссолини арестовали и нам надо бежать из Рима.

— И что вы предприняли?

— Ничего. Нас почти сразу схватили. Сначала держали под домашним арестом, а позже перевезли в Новару.

— Как с вами обращались в тюрьме?

— Довольно-таки гнусно. Всячески оскорбляли. Но ничего удивительного: люди всегда сперва кричат «осанна», а потом «распни его».

— Вы находились в одной камере с Клареттой?

— Да, с ней и с мамой… А беднягу отца посадили в одиночку.

— Как вы проводили время?

— В молитвах. Сестра дала девятидневный обет Мадонне Помпейской. Клара была глубоко верующей. И вот на двенадцатый день произошло чудо. Освободили Муссолини и всех нас.

— Об освобождении Муссолини все узнали еще в тюрьме?

— Да. Мы поняли: творится что-то странное, вроде бы мятеж. Мы решили, что уж теперь-то нам несдобровать. Но тут послышались команды на немецком языке. Вошел начальник тюрьмы и сказал: «Вы свободны, Муссолини спасен. Наконец-то!» Хотя перед этим он только и твердил: «Скорей бы уже пришли англичане, шлепнули его и положили конец всей этой бойне!» Да, такова человеческая натура.

— Когда Кларетта снова увиделась с Муссолини?

— В Гардоне, когда он вернулся в Италию.

— Кто кого разыскал?

— Он поручил выяснить, где мы и что с нами сталось.

— Почему она решила последовать за ним в Гардоне?

— Потому что любила его.

— И как дальше сложилась ваша жизнь?

— Не знаю, можно ли назвать это жизнью. Сплошные муки, бесконечное ожидание, слабая надежда на чудо. Но, видно, время чудес миновало. Я была очень молода, но думаю, лучше них понимала истинное положение вещей.

— Чем в основном занималась ваша сестра на озере Гарда?

— Как всегда, ждала его звонка, ждала встречи. Только это и придавало ей сил.

— Она говорила о стычке с его женой?

— Говорила, но я не хочу об этом вспоминать.

— А вы в тот период видели дуче?

— Два-три раза.

— Где, при каких обстоятельствах?

— На вилле Фьордализо. Он произвел на меня удручающее впечатление: совершенно другой человек, усталый, морально сломленный.

— Клара понимала, чем она рискует?

— Думаю, да. Мы все были настроены крайне мрачно. Но она скрывала свои подлинные чувства, шутила, улыбалась, чтобы приободрить нас. Так или иначе, в одном она была уверена: она не покинет дуче, что бы с ним ни случилось.

— Когда вы поняли, что игра окончательно проиграна?

— Пожалуй, начиная с двадцать пятого июля.

— Как по-вашему, Клара предчувствовала, какая именно судьба ей уготована?

— Да. Однажды ночью она вдруг проснулась и говорит: «В него стреляли, а я рванулась вперед, чтоб заслонить. Поэтому сначала попали в меня, а потом и он упал». Увы, предчувствие ее не обмануло.

— А вы когда узнали о казни на пьяццале Лорето?

— К несчастью, я была далеко, в Испании. Утром взяла газету и узнала, что Клара погибла вместе с ним.

А вот как рассказывает об июльской ночи сорок третьего, которая стала роковой для фашизма, Ракеле Муссолини:

«Он приехал на машине часа в три-четыре ночи — точное время не помню, но уже светало. Я подала ему чашку бульона и спросила: «Ну как?» Он ответил: «Заседание только что кончилось». А я: «Ты приказал их всех арестовать?» — «Прикажу». — Но я-то знала, что ничего подобного он не сделает. Еще он сказал, что поедет к королю и должен переодеться в штатское. А я говорю: «То, что ты будешь в штатском, развяжет им руки. Они тебя опередят». Но Бенито объяснил мне, что ему необходимо ехать, ведь документ об объявлении войны подписывал не только он, там еще стоит подпись Его Величества. Я снова стала его отговаривать, боясь, что он уже не вернется.

Мы еще немного поговорили, потом я посоветовала ему прилечь: у него был такой усталый вид. Напоила его отваром ромашки, и он уснул, но поднялся чуть свет, чтобы к восьми быть уже в палаццо Венеция.

А на следующий день дом окружили человек триста солдат во главе с полковником. Были даже танки и орудия.

Я вышла покормить кур: кроме меня, в доме никого не осталось. Смотрю — навстречу мне офицер. «Это дом Муссолини?» — спрашивает. Я говорю: «Да, его». А он мне: «Знаете, вчера по радио передали, что его поймали в Милане с полным чемоданом мехов и драгоценностей». «Да ну? — говорю я. — Надо же, всех перехитрил!» Он вошел, огляделся: «А ничего вилла!» Я говорю: «Никакая это не вилла, это наш деревенский дом». Тут офицер заметил бюст моего покойного сына Бруно. «А ведь я его знаю, отличный парень! Мы с ним в начальной школе вместе учились. А вы с ним знакомы?» «Да, — говорю, — была знакома, это мой сын». Он как-то смутился, подошел ко мне поближе: «Нас не предупредили, что вы здесь. Я, пожалуй, пойду скажу полковнику, а то он тоже ничего не знает».

Они поставили у дверей охрану, чтобы никто меня не тронул, и вообще обращались со мной уважительно. А еще через день ко мне с черного хода пробрался паренек и говорит: «Я знаю, где сейчас находится ваш муж. Правда-правда, он в казарме карабинеров».

Вскоре я получила письмо от принцессы Мафальды. Она сообщала, что Бенито жив, просила не волноваться».

Старая, всеми почитаемая синьора Муссолини каждый день, до самой смерти, носила свежие цветы на тихое сельское кладбище в Предаппьо и, должно быть, вспоминала, как он сказал ей однажды: «Настанет день, и мы с тобою будем лежать вот здесь, рядом с Бруно и нашими стариками». Так оно и вышло.

Он точно такой, как в кино: рост метр шестьдесят, на носу круглые очки в черепаховой оправе, рыжеватые, редеющие волосы, маленькие руки, свитер в клетку гармонирует с носками, весь облик свидетельствует о неуравновешенной психике от природы застенчивого и пугливого человека, вынужденного часто обращаться к психоаналитику.

Красавцем его не назовешь, но ведь и Дастин Хофман красотой не блещет.

Аллен Стюарт Кёнигсберг родился в Нью-Йорке в 1935 году. Он вырос в еврейской семье, чтившей заветы Моисея и пророков, но, несмотря на строгое религиозное воспитание, священную Тору так ни разу и не открыл. Почему? У них в доме книг вообще не было.

Он, посмеиваясь, рассказывает историю своей семьи.

— Вам нравятся мои золотые часы? Я ими очень дорожу: они придают мне вид респектабельного англичанина. Мне их продал мой дед на смертном одре. Так, ничем не примечательная личность. Во время его похорон водитель катафалка забылся и погнал на третьей скорости, чтоб не отстать от других машин…

Мама чем-то напоминала Граучо Маркса. Не думайте, я не шучу. Жалованья отца нам не хватало. Она подрабатывала в цветочной лавке. Очень милая женщина, такая всегда серьезная. А отец вылитый Фернандель.

Мои родители принадлежали к отжившему миру, они ведь из Бруклина. Там все были такие: практичные, строгие, ярые противники разводов. Все их духовные ценности — это Бог и ковровая дорожка.