— А ты тоскуешь о своей молодости?

— Конечно. Молодость прекрасна уже потому, что это молодость. Какое же воистину детское счастье вернуться домой в половине второго, в два и уже в постели припоминать, как все время после ужина просидел на заборе, размышляя: кто же все-таки лучше — француженки или испанки, точь-в-точь как в картинах Феллини.

Конечно, мы были очень наивны, зато мы умели без всякого телевизора выдумывать себе необыкновенные приключения. И нам так мало надо было для счастья — к примеру, крикнуть: «А ну, давай наперегонки до дома! Кто первый?» Честное слово, тут есть о чем тосковать.

— Как по-твоему, строитель Мастроянни хорошо устроился в жизни?

— Да, не скрою, жизнь моя сложилась счастливо, повезло, можно сказать.

— Во многом ли изменились с тех пор твои взгляды на мир?

— Да сам мир изменился. Тем не менее я благодарен жизни за то, что никогда ни в чем себе не отказывал; с другой стороны, и винить за все неудачи мне некого. Я, наверное, старомоден, но тут уж ничего не поделаешь. По натуре я оптимист — так проще жить. Ведь мы же созданы по образу и подобию божьему, правда? Так почему бы не вернуться к изначальной чистоте и доброте? Так, «Сладкая жизнь» — это в некотором роде плот, севший на мель, но там есть сигнал опасности — голос девочки, доносящийся с берега. Несмотря на рев морского чудовища, кое-кто этот сигнал все же сумел расслышать.

— Поговорим еще немного о женщинах. Я понимаю, что это стало общим местом, но, боюсь, в разговоре с тобой избежать этой темы невозможно. Верно ли, что первая любовь не забывается?

— Нет, это преувеличение. Но я все же иногда вспоминаю Сильвану, девочку с косичками, жившую неподалеку от нашего дома, в которую влюбился в двенадцать лет. Один эпизод не могу вспомнить без улыбки — такой он трогательный. Мы жили тогда на окраине, у дяди-железнодорожника. Перед домом был садик, а позади дома — несколько грядок. Как-то раз я решился тайком сорвать в садике розу и подарить Сильване. Но мне показалось, что роза совсем не пахнет, я бросился в ванную, схватил теткины духи, опрыскал ими розу и, довольный, отправился к своей возлюбленной. Святая наивность! Но, помню, я был ужасно горд собой. Проводив Сильвану до дома, я еще долго гулял у нее под окнами, и большего счастья мне было не надо.

— А что с ней стало потом, не знаешь?

— Нет.

— Вот итальянцы любят повторять: «Будем джентльменами», а сами как начнут хвастать: «А с этой у меня… а с той у меня…» Тебе это знакомо?

— Да нет, мне эти разговоры ни к чему. Про нас уже и так всякие светские журналы пишут довольно всяких былей и небылиц, причем делают это вульгарно и без чувства юмора. А я терпеть не могу распространяться о таких вещах — должно же у человека быть хоть что-то свое, сокровенное. Американцы все ко мне пристают, чтоб я написал свою биографию, основанную не на профессиональной, а на личной жизни, — их прежде всего интересуют так называемые «love stories». А я отказываюсь, мне противно, хоть я и слышал, что многие стареющие знаменитости это делают; уж не знаю, есть им, что ли, нечего или боятся, что о них забудут, вот и лезут из кожи вон.

— В каком-то журнале я читал, что твоя жена якобы сказала: «Так уж Марчелло устроен — порхает с цветка на цветок, сам не зная зачем». Ты действительно ощущаешь себя мотыльком?

— Пожалуй, она немного переборщила. Я слыву ленивцем и даже специально поддерживаю эту легенду, чтоб вызывать к себе поменьше любопытства. А вообще-то я люблю движение, я, если можно так выразиться, человек моторный. Меня беспрерывно тянет куда-то, подальше от дома, от своего города…

Я — не Диоген и сам не знаю, куда стремлюсь. Об этом, наверное, надо было бы спросить у психоаналитика, но я как-то не привык к ним обращаться. Возможно, я все еще надеюсь встретить что-то исключительное, необычайное, но не в плане чувств, а в области впечатлений, как если бы землянину удалось втайне от всех слетать на Луну.

— Хорошо, а в чувственном плане все же появилось что-то новое?

— Разумеется. Хотя любовь для меня по-прежнему волнующе прекрасна. Она позволяет как-то встряхнуться и дает пищу воображению, когда ты уже не молод. Женщины, правда, теперь не те: они борются за свои права, справедливость, и я признаю их требования, но мне с ними не по пути. Я — доисторическое животное и просто не в силах понять всех этих проблем. Вопреки всем новшествам меня привлекает в женщине ее прежнее очарование, то, что ценилось испокон веков. С мужчинами нового поколения я еще как-то нахожу общий язык, а эмансипированная женщина вовсе недоступна моему пониманию. И это даже в чем-то меня ущемляет, как недостаток образования.

— Я где-то читал, что в твоей жизни самую важную роль сыграла Фэй Даноуэй. Это так?

— Я тоже читал, но это не так. У нас была красивая любовь, и ничего больше. Я не знаю, кто сыграл «самую важную» роль, каждая по-своему важна. К тому же я, при всей моей духовной щедрости, видимо, все-таки подсознательно старался не связывать себя чересчур крепкими узами.

— И когда связь обрывается, тебя ничто не мучит?

— Ну почему же, это всегда очень больно, даже если не тебя бросают, а ты. Что-то в душе рушится, и остается пустота.

— А после ты вспоминаешь о них как о прекрасных сказках, да?

— Не знаю, я так много читал о своих романах, что даже как-то неловко становится. Ну, мальчику еще простительно, но я-то слава Богу… Выходит, только актерам дано пережить безумные страсти? А я не удивлюсь, если кто-нибудь подойдет ко мне и скажет: «Извини, друг, но все твои дамочки моей синьоре Росси в подметки не годятся».

— Каждому свое, верно? Вот мой друг поэт Раффаэле Каррьери говорит, что любови проходят, а любовь не кончается.

— И он прав. Если однажды ты обнаружишь, что уже не способен страдать от любви, плохи твои дела. Горя бояться — счастья не видать.

— А на практике в какой роли ты чаще выступаешь: завоевателя, как тебе приписывает молва, или покоренного?

— Я по природе не соблазнитель, так что, наверно, где-то серединка на половинку.

— Тебя очень огорчают неудачи?

— Мне кажется, если человек лишен честолюбия в хорошем смысле слова — это большой недостаток. При отсутствии амбиций легко поддаться лени и тем самым оправдать все свои поражения. И еще большая ошибка, по-моему, упустить свой шанс. И в творчестве (не знаю, может, стоило бы попробовать себя в режиссуре), и в жизни, когда пытаешься сделать счастливыми тех, кто рядом с тобой. Мне это, правда, не очень-то удается.

— В чем, на твой взгляд, заключается очарование женщины, ее соблазнительность?

— Не знаю. Думаю, тут имеет значение красота, и физическая, и духовная, но и еще что-то, не поддающееся определению.

— Тебя часто мучают угрызения совести?

— А кого они не мучают? Хотя мы склонны в этом преувеличивать. Бывает, упрекаешь себя: мол, почему не сделал то-то и то-то? А может, ты и не мог этого сделать — просто переоцениваешь свои силы и способности?

— Какие недостатки ты у себя находишь?

— Чуть-чуть лицемерия, чуть-чуть трусости, неспособность быстро решать жизненные проблемы: я всегда пытаюсь их как-то обойти. Но даже когда я уверен в своей правоте, мне бывает трудно убедить в этом других.

— Давай вернемся к общности между тобой и Феллини.

— Да, в сущности, нет между нами ничего общего. Знаю, меня называют его alter ego, — по-моему, это нелепо. Феллини снимает меня, потому что ему нравится со мной работать и я не предъявляю немыслимых претензий. Я прихожу на съемку не как профессионал, а как случайный человек с улицы, и Феллини это приятно. Он не любит тратить время на подробные разъяснения актерам: либо его понимаешь, либо нет. Я как будто его понимаю, и это устраивает нас обоих. Что же до общности, то, пожалуй, нам обоим присущи детские фантазии. Или, во всяком случае, его фантазии мне по душе.

Когда я начинаю у него сниматься или когда мы встречаемся, а встречаемся мы вовсе не так уж часто (недаром же Федерико написал в своей книге, что наша дружба тем и хороша, что основывается на почти полном пренебрежении друг к другу), то обходимся без церемоний и всегда себя чувствуем совершенно свободными: хотим повидаться — звоним и с удовольствием общаемся.