— Мясников! Ты людей подговариваешь? — стальными шарами вдруг выкатились на меня глаза майора Черепанова, которого в ту пору я совсем не знал. — Я тебя в ПКТ сгною!

Смотрю в эти голубоватые угрожающие глаза и, странное дело, не вижу огня, гнев какой-то наигранный. Но угроза вполне реальная, они ведь и играючи засадить могут.

— 15 суток! — орет Черепанов.

Я отступил в сторону, готовясь идти в ШИЗО.

— Ребята, поработайте 15 минут, и я вас отпущу, — Ромах меняет гнев на уговоры. Никто не шелохнется. Он поворачивается ко мне и тоже с лаской: «Мясников, копни разок, один только раз и иди». Я молчу. Ромах делает строгое лицо: «Зайдите ко мне», — показывает на меня и паренька, сказавшего про голубых.

Офицер круто уходит, солдаты ведут всех нас обратно на зону. За воротами все в отряд, а мы вдвоем сразу налево, в штаб. Мне было велено зайти первым. Борис Иванович Ромах бравый офицер. Форма на нем сидит ладно. Сам строен, подтянут. Черные волосы с проседью аккуратно причесаны назад. Ему за 50, на лице строгие морщины, но лицо правильное, можно сказать симпатичное, если бы не печать глуповатой кондовости то ли с рождения, то ли благоприобретенной за долгие годы службы. Он, конечно, актер. Редко я замечал в нем натуральное чувство, обычно он не разговаривает, а разыгрывает разговор, не гневается, а показывает, как он страшно разгневан или, наоборот, доволен. Похоже, вся их служба, это не исполнение долга, а трудный спектакль, в котором ведущие роли нельзя получить, если не умеешь играть. Что-то у всех у них на подоконниках горшки с цветами, за письменным столом тумбочка с чашками и спиралью электронагревателя. Все они тут любители крепкого чая, если не сказать чифиря.

— Пишите объяснительную, — говорит Ромах и сажает за длинный лакированный стол «Т» — торцом придвинутый к его столу. Я пишу, что не приступил к работе, потому что отказалась вся бригада по непонятной мне причине, и, кроме того, нам не выдали рукавицы. Ромах внимательно прочитал, повертел бумагу и неожиданно воскликнул: «Во! Не выдали рукавицы — это правильно. Должны были выдать и не выдали. А вот насчет голубых и всей бригады — это неправильно. Каждый отвечает за себя».

— Да я не пишу о голубых.

— Да, да, — задумчиво постукивает пальцем по столу Ромах. — Идите.

— Куда?

— Как куда? В отряд. Вы же не виноваты, что вам не выдали рукавиц.

Опять пронесло. Театр. Тут же следом за мной явился в отряд и тот паренек. Ромах с ним не стал разговаривать.

Лагерные офицеры, контролеры — не простая, особая тема. Позже поговорим об этом отдельно. А пока шли первые столкновения, первое знакомство. Все впереди.

С прибытием на зону появилась возможность писать и получать письма, полагалось короткое и длительное свидание. За долгие месяцы изоляции я истосковался по контакту с родными, с друзьями, с Наташей. Отправил надзорную жалобу и заявление по поводу Свердловской тюрьмы в Прокуратуру РСФСР. Написал письма в Москву, матери в Южноуральск, тетке в Каменск-Уральск, местное. От Наташи ответ пришел не сразу. Пришлось писать еще раз, запрашивать друзей. Оказалось, что письма на материн адрес, где она прописалась и жила, от меня не доходят. Обратным адресом Наташи с той поры стали почтовые отделения «до востребования». Примерно раз в неделю я стал регулярно получать ее письма. Вечно в них чего-то не хватало, трудно по этим письмам было представить, как она живет, как чувствует, о чем думает, чем занимается — я задыхался от нехватки информации, с каждым письмом возникало еще больше вопросов, и я просил ее, требовал писать подробнее. И так два года просил и два года ничего не добился — не горазда писать. И потому изъявления ее чувств казались не очень естественными, все мне казалось, что она чего-то скрывает. Я ждал свидания. Полагается давать в течение месяца по прибытии, мне разрешили через два месяца — в августе. Получил короткое письмо от тетки, с припиской племянниц: они хотели попасть на короткое свидание. Больше всего меня радовали письма от Олега. Обстоятельные, толковые — они меня успокаивали и в отношении его судьбы, и в отношении Наташи, с ними я был не одинок. Мать рвалась ко мне на свидание. Удивительно близкая по душе тональность ее писем, у нее врожденный дар точно излагать на бумаге все, что она чувствует, техника письма ей совершенно не мешает, для нее никакой техники и не существует — предельная искренность, которой ничто не может помешать. Проходили даже такие строки, которые вряд ли от кого другого бы пропустили. Например, «Леня, судья мне показывала твою статью, я читала некоторые пункты. Все так думают, да только молчат. Люди живут для себя, надо быть хитрее, а ты, как и я — что на уме, то на языке». Можно было посмеиваться, но у меня горло сжималось.

Беспокоило сердце, не проходила давящая тяжесть в груди. Обратился в санчасть. Давали валерьянку, мерили давление. Мать прислала корвалол, мне его не отдали, я принимал лекарство в санчасти. Заведовал санчастью капитан, добрый, несколько растерянный в этой жизни человек. Осторожно и деликатно расспрашивал меня о моем деле, не скрывая сочувствия. Угощал витаминами. Иногда принимала меня другой врач, симпатичная, желтоволосая женщина с привлекательной фигурой и милым, спокойным лицом. Иногда — ее муж, по слухам видный кардиолог в городе, он бывал несколько часов в неделю и не состоял в штате лагерной санчасти. Вот кто донимал разговорами. Когда я сидел у него, со всех сторон открывались двери, окошки — нас поторапливали, ждут люди, он кивал большой головой «да, да» и торопился все про себя рассказать. Как он сидит вечерами за специальной литературой, как готовит диссертацию, какие бывают болезни и какие разные мнения существуют относительно способов их лечения. Добрый, самолюбивый, домашний провинциальный интеллигент. Он мне назначил кардиограмму. Ждали, когда наладится аппарат. И тут выступил еще один врач, из зеков — Володя Гацуло. По его настоянию меня положили в санчасть на обследование.

Вольные врачи приходят и уходят, вечер, ночь, в выходные дни полновластный хозяин санчасти — Володя. Играли с ним в шахматы и нарды. Пили чай в кабинете начальника. Я еще не принимал чифирь, дурел, однажды все у меня поехало — пол, потолок — чуть не свихнулся, и больше не рисковал, Володя же спокойно глотал самую горечь. В чае, в конфетах у него недостатка не было. Показал как-то бутылку водки, припасенную отметить комиссию — он собирался на «химию». Что это был за человек — трудно сказать. Отношение ко мне самое доброе. Без него никому бы и в голову не пришло положить меня на обследование. Кардиологический аппарат все никак не налаживался. Я отъедался на больничной диете, отдыхал. Как нельзя кстати, чтобы придти в себя, оглядеться на зоне. Володя помог мне наладить нужные связи на будущее. Обещал помочь с сетками. Насчет угроз со стороны бригадира и вообще от кого-либо из зеков сказал так: «В пятом отряде подойди к Генке Субботину — он кому хочешь башку проломит». Впоследствии я познакомился с Генкой здесь же в санчасти, совершенно случайно, и он мне действительно потом немало помог.

Гацуло — врач-венеролог, специализировался по гонорее. Сам откуда-то из Донецка, говорит, из семьи преподавателей медицины в тамошнем мединституте, но то ли из расхождений с родителями, то ли из стремления к самостоятельности, а скорее всего, как помню, из-за жены, уехал работать в Свердловск, сделал в клинике приличную практику, считался авторитетом и здесь же попался. Махинации, спекуляция лекарством. Делал деньги. Сидит уже года полтора, осталось еще два с половиной, но он был совершенно уверен, что максимум через полгода уйдет на «химию», а там ему море по колено — будет жить как захочет. Внешне он производил впечатление уверенного в себе человека, но я уже знал, что эта уверенность была больше внешней, для публики, и далась она ему непросто. Что-то темное сквозило в его зековской биографии. На нашу зону попал из другой зоны, подобные переводы беспричинно не делаются. Поговаривали, что там его уличили в сотрудничестве с администрацией, здесь вроде бы тоже успел нажить врагов. Сначала работал в строительной бригаде, замешан в связях с ментами, терся больше среди должностных зеков — бугров, завхозов — мужики ему не доверяли, да и он их откровенно презирал. В общем, проломили голову кирпичом и, кажется, с той поры он так и остался в санчасти. Робости в нем незаметно. Четко делит зековскую массу: кого, хоть с натяжкой, можно отнести к породе людей — их принимал без очереди, помогал с чаем — и остальных, с которыми не церемонился. Голос у него зычный, жаргон отработан: как дневальные зеки в санчасти, так и больные слушались его беспрекословно. Шушукали мне: «Гацуло — козел», но ни разу я не был свидетелем, чтоб это кто-то сказал ему в лицо. Блатные авторитеты относились к нему по-свойски, видимо, в санчасти он что-то для них делал, он был нужен, и больше кирпичом никто на него не замахивался. Потом, когда я снова был в отряде, он заходил ко мне и орал сразу на всех, кто был в локалке: «Где тут у вас академик, ну-ка зови!» Кто бы там ни был, мужики ли, дневальные — сразу звали. А то мог пройти прямо в сапогах, громко стуча по чистым полам, к моему шконарю, и никто его не остановит. Это уже кое-что значило. Его, если не уважали, то побаивались.