— Не люблю такие бои, — сказал Фабиус голосом скучающего знатока. — Самниты слишком неповоротливы со своими громадными щитами…
Один из гладиаторов рухнул на песок, обливаясь кровью и что-то крича из-под забрала своего шлема. Зрители взревели, повскакивали со своих мест, воодушевлённо размахивая руками.
— Почему эти люди, — заговорил Фабиус, с недоумением указывая на гладиаторов, — боятся смерти? Ведь они в действительности давно уже погребли себя заживо? Они обречены с первого своего выхода! Ходячие мертвецы! Но всё же изо дня в день они едят, спят, испражняются. Они давно не живут.
— А мы? Разве мы тоже не обречены на смерть? — возразил Гай. — Мы от неё не скроемся. Но мы с тобой тоже страшимся её прихода.
— И всё-таки мы посвящаем себя чему-то ещё, мой друг, помимо еды и сна. Жизнь предполагает рост, весь смысл её в деятельности. Я слышал, ты увлёкся философией?
— Да, пытаюсь писать философские письма, — кивнул Гай.
— Не слишком ли ты молод для философских писем?
— Разве рассуждать имеют право только зрелые мужи? У каждого возраста свои мысли и свои страсти. Мне уже семнадцать. Мои письма будут посвящены юношеским устремлениям. Да ведь ты лишь на пару лет старше меня, а ведь тоже любишь философствовать.
— Не для своих ли писем ты ходишь на гладиаторские бои? Ты говоришь, что наблюдаешь за людьми, не так ли?
— Да, я изучаю их, — согласился Гай, — и мне доставляет наслаждение наблюдать за выражением их лиц. Все страсти пробегают по ним, все желания. Я гляжу на их жирные подбородки, трясущиеся щёки, выпученные глаза, гляжу и радуюсь, что я не похож на них.
— Ты вроде как развлекаешься их уродливостью?
— Я смакую их уродливость, их омерзительность. Мне нравится осознавать, что я не такой и что это даёт мне право смотреть на них с презрением. Я вижу, как они бедны, несмотря на всё их богатство.
— Бедны?
— Они похожи на нищих, которые протягивают руку в мольбе: «Дайте мне что-нибудь! Дайте!» Они не способны насытиться тем, что им уже дано. Им мало одной наложницы, они зазывают не меньше десяти рабынь, чтобы насытиться их ласками. Но удовлетворение не приходит. Жадность и распущенность превратила их в вечно голодных. Они находятся в постоянных поисках: что бы им ещё присвоить, чей бы кусок сожрать, чью бы жизнь отнять. Они достойны жалости. Но я не могу жалеть их, я могу только ненавидеть их.
— Ненависть плохой спутник, мой друг, — сказал Фабиус.
В это время на арену вышли служители в масках, в руках они несли раскалённые жезлы, с помощь которых проверяли тела распростёртых на арене гладиаторов — действительно ли они погибли или решили претвориться мёртвыми. Подцепив трупы крюками, служители неторопливо уволокли убитых через Ворота Смерти, другие выбежали с тяжёлыми вёдрами, чтобы присыпать кровавые лужи чистым песком.
Объявили выход новых бойцов. Перед зрителями появились темнокожие мужчины с трезубцами в руках, им навстречу выдвинулись из других ворот бойцы, облачённые в лохматые варварские одежды и вооружённые копьями.
Фабиус тронул Гая за локоть и заговорил:
— Похоже, сейчас мы можем стать свидетелями интересной схватки… Кстати, завтра начинаются скачки в Большом Цирке. Ты пойдёшь? Я слышал, что Нерон велел выкрасить песок на арене в зелёный цвет. Он считает, что это поможет его любимым Зелёным[28] одержать победу.
— Страсти… Люди жаждут зрелищ, хлеба и зрелищ. Зрители жаждут крови, но никогда не желают проливать свою…
* * *
— Приветствую тебя Гай!
Теций остановился перед паланкином, в котором полулежал сын Антонии, и юноша радостно протянул к нему руку для пожатия.
— Рад видеть тебя, мой дорогой друг!
— Хочу поблагодарить тебя за твоего раба, — сказал Теций.
— О ком ты говоришь?
— Ты позволил мне взять с собой Давида, помнишь?
— Ах да! Конечно! Ну, удалось ли ему развлечь тебя достойными твоего интереса беседами?
— Вполне.
Вечерело. Солнце скрылось, но небо оставалось светлым, редкие облачка пропитались нежной розовой краской и медленно истаивали, едва заметно меняя свои очертания, словно исполняя некий магический ритуал. Протянувшийся от Палатинского холма акведук выделялся на бледном небосводе чёрными контурами поставленных друг на друга арок.
К этому часу на центральных улицах наступала тишина. Вокруг Форума жили в основном магистры и граждане, домогавшиеся высоких государственных должностей; они редко устраивали пиры в своих домах, предпочитая веселиться на загородных виллах или при императорском дворе. Зато чуть подальше, на улочках, где жили сапожники, цирюльники, продавцы бичей, корзин и глиняных горшков, царил шум, лаяли собаки, из дверей крохотных кабачков неслась грубая брань. Густой запах отваренного в воде гороха, печёных орехов, выдержанной в уксусе капусты клубился над всеми проулками; кое-где к аромату свежеприготовленной еды примешивалась вонь помоев и испражнений.
— Город стал очень грязным, — сказал Гай, выглядывая из паланкина.
— Поверь, это не худшая из улиц, — отозвался Теций. — Если ты хочешь ужаснуться, побывай на окраине. Там ты увидишь места, где собираются настоящие отбросы человеческого общества: воры, убийцы, беглые рабы, палачи, гробовщики. Хозяева тамошних погребков ходят голые, разве что панталоны не снимают. Там под столом можно обнаружить зарезанного человека. Без хорошо вооружённого сопровождения там лучше не появляться.
— Отвратительно! И это наш город? — нахмурился Гай. — Куда же смотрят власти? Неужели Нерону наплевать на заполнившие улицы Рима нечистоты? На его месте я бы сжёг дотла эти притоны со всеми их посетителями!
Небо потускнело. Первые и вторые этажи окружённых виноградными кустами домов успели погрузиться в синюю тень, и кое-где в окнах уже виднелся желтоватый огонь масляных ламп, но на третьих и четвёртых этажах было ещё достаточно светло и без светильников. С верхней террасы одного из домов доносился женский крик, было видно, как кричавшая женщина закрывалась руками от чьих-то побоев.
— Должно быть, провинившаяся рабыня, — предположил Гай, вертя головой.
Теций равнодушно пожал плечами.
На противоположной стороне улицы возвышалось огромное здание, украшенное лепными гирляндами из листьев и цветов вперемешку с крылатыми существами, арабесками вдоль карниза, посреди стены виднелись пять больших фресок, изображавших разные магические действия и посвящения в таинство.
— Прекрасный дом, — восхитился юноша, — ты не знаешь, Теций, кому он принадлежит? Почему весь Рим не может быть таким красивым? Почему люди непременно должны делиться на чистых и грязных, на прекрасных и отвратительных? Взгляни хотя бы на этих…
Дорогу им перешла семья бедняков. Две женщины тащили старую кровать, на спине одной из них висела сумка с хлебом, у другой — две тростниковые корзины, в каких простолюдины обыкновенно держат зерно. Третья женщина — совсем старая и почти лысая — несла в тощих руках две амфоры, на плече у неё висела связка лука и чеснока. Проходя мимо паланкина, старуха взглянула белыми полуслепыми глазами на богатого римлянина и вяло сплюнула; слюна повисла у неё на губе.
Увидев это лицо, старое, тёмное, сморщенное, похожее на гнилое яблоко, Гай поспешил отвернуться, словно отвратительный облик предвещал ему нечто ужасное.
— Какая мерзость, — прошептал он. — Нищета отвратительна. Я благодарю Юпитера за то, что он не дал мне познать на себе эту сторону бытия. Знаешь, иногда я ловлю себя на мысли, что никакая философия не способна вернуть мне хорошее расположение духа, если настроение испорчено. А ведь кто-то из мудрецов утверждал, что лишь философия способна сделать человека безмятежным и даже счастливым…
— Да, философия способна дать человеку счастье и даже свободу, — ответил бывший гладиатор. — Но «способна дать» не означает «даст». Требуются и наши личные усилия.
— Ты хочешь поспорить? — Гай раздражённо повысил голос.
