— Здесь настоящий притон, — негромко заметил Теций, оглядывая лица посетителей. — Сплошные мерзавцы, если судить по их лицам. Каждый из них мог бы быть убийцей.
— А разве ты не замарал сегодня свои руки человеческой кровью? — недобро усмехнулся Трезубец. — Ты такой же подонок, если смотреть на тебя с этой стороны. У каждого найдутся свои причины для совершения преступления. Я не спрашиваю тебя о твоих.
Теций понурился и замолчал.
— Вглядись внимательнее в этих людей, мой друг, — сказал Трезубец, придвигая Тецию чашу с вином. — Здесь есть не только мелкие воришки, гладиаторы, вольнонаёмные матросы с галер и нищие философы. Здесь сидят рука к руке убийцы и палачи, которые без колебаний пригвоздят к столбу сегодняшних своих собутыльников, как только им прикажут, но они и пальцем не шевельнут, чтобы схватить преступников сейчас, хотя отлично знают, кто в чём виновен. Но чаще всего сюда приходят люди из цирка — гладиаторы и бестиарии, то есть те, что присматривают за дикими зверями. Они здесь завсегдатаи. А теперь посмотри на вон тех, которые закутались в грязные плащи. Не думай, что это бедняки, хоть они и натянули на себя такое тряпьё. Это богатые патриции, большие любители игр. Здесь они ищут возможности встретиться с любимыми гладиаторами, потаращиться на них изблизи, посидеть с ними рядышком, пощупать их…
Трезубец замолчал, переключив своё внимание с Теция на плошку с грудой бобов в стручках, приправленных уксусом, луком и чесноком.
— Так ты зарезал человека? — шумно проглотив кушанье, вновь заговорил гладиатор. — Надеюсь, ты сбросил труп в большую клоаку[4], чтобы он не вонял на улице? Нет? А не будут ли тебя искать теперь? Кто-нибудь знает о твоём поступке?
— К сожалению, знает, — тяжело вздохнул Теций. — Мне заказали это убийство. Один очень знатный человек. И убил я не простолюдина, а сенатора.
— О Юпитер! Это очень плохо, — Трезубец внимательно посмотрел на собеседника. — Сенаторов не убивают для потехи. За этим скрывается какая-нибудь грязная история. Сенаторы всегда плетут интриги. Каждый сенатор мечтает стать Цезарем, поэтому любое их слово скрывает тайный умысел… Думаю, что тебя теперь тоже должны прикончить, чтобы ты ничего не разболтал. Твоя история гнусно воняет… А знаешь что? Давай-ка я отведу тебя в нашу гладиаторскую школу…
— Но я вольный человек, — запротестовал было Теций.
— Твоя воля, может быть, стоит теперь не дороже, чем кусок папируса, на котором судья напишет вынесенный тебе приговор. Кроме того, свободных гладиаторов зрители любят больше, чем рабов, осуждённых на смерть.
— Но ведь это смертельно опасно.
— После того что ты совершил, твоя жизнь будет подвергаться опасности ежедневно. Став же гладиатором, ты будешь рисковать только в дни игр. А если ты сумеешь превратиться в лучшего, то тебе будут угрожать одни лишь царапины, мой друг, — он повернулся к сидевшим по другую сторону стола людям и выкрикнул: — Друзья, можно ли сделать из этого неотёсанного здоровяка хорошего бойца?
Кто-то, оценив мощную фигуру Теция, ответил со смешком:
— Мне думается, он может потягаться силой с самим Корбулоном[5]! А драться можно научить каждого.
— Тогда поднимем наши кубки за новоявленного служителя арены! — воскликнул Трезубец и похлопал Теция по широким плечам. — Я даю ему имя, которое отныне он должен носить с гордостью, потому что для этого есть причина. Резатель — вот замечательная кличка! Да здравствует Карпус, то есть Резатель! И пусть его станут приветствовать зрители возгласом: «Карпе, Карпус! Режь, Резатель! Кромсай своих соперников без пощады!»
В ту же ночь Теций проследовал в обществе десяти гладиаторов в здание Большой Школы — одной из четырёх школ гладиаторов, имевшихся в Риме. Как только его отвели в пустую каморку, он упал на лежанку и мгновенно уснул, обессилев от недавних событий и выпитого в таверне вина. Погружаясь в сон, он шёпотом поблагодарил Трезубца за такое дружеское участие, не догадываясь, что Трезубец получит утром от казначея толстый кошелёк за то, что привёл вольнонаёмного бойца.
* * *
Антония пришла в себя лишь к вечеру следующего дня. Голова её гудела, по всему телу раскачивались тяжёлые волны, во рту её, казалось, сквозил сухой ветер знойной пустыни, а на сердце притаилось, сжавшись в отвратительный чёрный комок, нечто гадкое, зловонное и несущее дурное предчувствие. Поднявшись на локтях, Антония обнаружила сидевшую возле неё рабыню. Это была та самая девушка, что ухаживала за ней во время пьяного разгула, устроенного Траяном.
— Я чувствую себя омерзительно, Памфила, — вяло проговорила Антония, — и у меня такое впечатление, что я чего-то не помню. Давно ли я сплю? Что произошло?
Памфила стала рассказывать о вчерашнем, и скоро Антонии стало ясно, что она не помнила ровным счётом ничего, кроме факта самого застолья.
— Ты хочешь сказать, что Валерий совокуплялся со мной прямо у всех на глазах? Проклятый Рим! Мраморный свинарник!
— Половина собравшихся, моя госпожа, вела себя таким образом. В любви упражнялись все, у кого пьяное тело было ещё способно на это, — объяснила Памфила тихим голосом, в котором звучала печаль.
— И Траян нисколько не противился этому? О боги! До чего я дошла! Ладно уж такое происходило бы во дворце сумасшедшего Гая, или пусть я была бы сообщницей Мессалины в её оргиях… Как это случилось со мной?!
Антония всегда отдавала себе отчёт в том, что в ней кипел океан сладострастия, и время от времени он накрывал ее с головой, втайне от всех она сходилась с красивыми молодыми рабами. Но ни разу в жизни она не позволила себе распутства на глазах у людей, и теперь, услышав рассказанное Памфилой, она совершенно растерялась, не в силах справиться с поразившей её новостью.
— О Юпитер! Пусть бы я хоть воспоминания об этом сохранила, так нет! Я даже не знаю, как это было… будто ничего вовсе не произошло, словно не жила вовсе…
— Это далеко не всё… — снова заговорила Памфила, опустив глаза.
— Нет? Что ещё? Не вздумай только сказать, что я после всего отдалась любимому гнедому жеребцу Траяна! — воскликнула со слезами Антония.
Памфила была для Антонии гораздо больше, чем просто рабыня. Она была подругой, возможно, единственной настоящей подругой. Ни одна патрицианка не могла похвастать тем, что имела верного друга среди женщин своего сословия.
Так уж повелось у знати — не произносить ни единого лишнего слова в окружении себе подобных, чтобы не давать никому повода позлословить; не посвящать никого в свои замыслы, чтобы никто вдруг не предал. Люди знати не верили никому и подозревали всех. На что способен был пойти каждый из них, чтобы не слететь с лестницы благополучия вниз, ни для кого не было тайной. Мужчины, пользуясь своим положением, открыто обвиняли и казнили жён[6], а женщины тайно отравляли мужей. Отцы без стеснения уничтожали сыновей, братья отправляли в ссылки братьев и сестёр. Законы и нравы римского общества успели основательно укорениться, и не существовало такой силы, чтобы изменить их и предотвратить их стремительное распространение по всему миру.
— Что произошло ещё? Неужели я подставила моё лоно для услады всех этих высокородных пьяниц? — Антония обхватила голову обеими руками.
Памфила отрицательно закачала головой и с тяжёлым сердцем поведала своей хозяйке о том, что её муж был арестован, обвинённый в убийстве.
— Траян не мог убить Маркуса, — прошептала Антония, — хоть он и подонок… Ну что ж, надо что-то делать…
Но из-за своего невыносимого состояния Антония решила не думать ни о чём и ничего не предпринимать до утра, разумно заключив, что свежая голова прибавит ей решимости.
Ближе к полудню следующего дня она отправилась к Валерию Фронтону, устроившись полулёжа в открытых носилках. С каждой стороны носилок шагала рабыня, впереди шли четыре чернокожих африканца, позади следовали ещё двое, готовые, если вдруг носилки остановятся, приставить к ним с каждой стороны маленькие лесенки, чтобы госпожа не утруждала себя указанием, с какой стороны она думает сходить. Настроена она была мрачно и смотрела на всех исподлобья. Множество богатых римлян верхом и в носилках, поставленных на плечи шести или восьми рабов, направлялись за город по Аппиевой дороге. Иногда с грохотом выкатывали четырёхколёсные повозки, запряжённые парой лошадей, покрикивали возницы. Тут и там под портиками собиралась гулявшая публика. Строгие матроны кутались в широкие плащи, полностью закрывая свои фигуры, несмотря на жаркое солнце. Некоторые закутывали даже головы, оставляя открытыми лишь лица. Множество рабов обоего пола следовало за ними, окружив со всех сторон, дабы оградить своих хозяек от толпы. Куртизанки, наоборот, наряжались вызывающе-пышно и старались всячески привлечь к себе внимание громкими разговорами и смехом.
