– У них всегда водились деньжата, у этих Янко. Тене любил переезжать с места на место. Он, знаешь, из тех, кто чтит традиции, упертый.

– А в последний раз вы когда их видели?

Стул под Леоном скрипит.

– Да, пожалуй, с тех самых пор больше и не видел. Да.

– Со… свадьбы?

Он молча кивает:

– Рэй… мистер Лавелл… вы не хуже моего понимаете, что, если бы я пошел с этим в полицию, мне просто рассмеялись бы в лицо. Подумали бы – полоумный старик-цыган, психушка по нему плачет. Кому какое дело до его паршивой дочери? Цыганкой больше, цыганкой меньше – вот как бы они подумали.

Тугой сверток купюр, оттопыривающий его карман, привлекает меня, и Леон перехватывает мой взгляд. Что ж, хотя бы деньги выглядят невыдуманными.

– Вы же можете проверить всю официальную информацию? – спрашивает он. – Ну, через компьютер, сами знаете.

Леон сияет, понимая, что заполучил меня, несмотря на всю мою решимость не сдаваться. На «Амстрад»[10] у меня на столе он смотрит с такой уверенностью, как будто это хрустальный шар, как будто я могу включить его и увидеть все, что захочу. И я соглашаюсь заглянуть в него. Но сначала дежурно предупреждаю, что розыск пропавших людей – дело долгое, дорогое и зачастую неблагодарное. Леон в ответ напоминает мне о Джорджии Миллингтон. Значит, газеты он все-таки читает. Или кто-то другой читает их ему. Перед тем как уйти, он вытаскивает из кармана сверток десятифунтовых банкнот и оставляет его на моем столе, где они медленно разворачиваются, словно существо, пробуждающееся от спячки.

Оставшись в одиночестве, я бегло просматриваю купюры; на своем веку мне доводилось видеть множество фальшивок. Эти деньги – настоящие. Какое-то время я сижу и барабаню карандашом по столешнице. До чего же странно: ты можешь девяносто пять процентов своей сознательной жизни считать себя кем-то одним, а потом вдруг появляется кто-то или что-то и заставляет тебя вспомнить, что в тебе есть и нечто другое, те самые оставшиеся пять процентов, которые существовали всегда, но дремали, дожидаясь своего часа, не поднимая головы. Я уже не вполне тот человек, каким был до того, как старик переступил порог моего кабинета. Да и в кабинете тоже произошла какая-то перемена. Леон оставил в нем свой след, внес в привычную атмосферу какую-то незнакомую ноту. Нет, определенно пора прекращать глушить кофе в таких количествах, говорю я себе; этак и до паранойи недолго. Потом, минуту спустя, я понимаю, что перемена вполне осязаема: в воздухе остался витать какой-то слабый запах. Сигареты? Сигары? Что-то очень похожее, но не то. Я с облегчением вздыхаю: я не схожу с ума, как опасался еще миг назад. И тут меня осеняет: это древесный дым!

Я смотрю на часы. Время подбирается к семи, на улице стоит серый, промозглый майский вечер. В вышине с ревом набирает высоту очередной самолет, уносящий пассажиров в другие, более приятные места.

Вот и мне пора идти. Места, куда лежит мой путь, приятными назвать нельзя. Я должен делать свою работу. Можете считать, что я занимаюсь ею по зову души.

Джей-Джей

До Лурда мы тащимся сто лет. Приходится то и дело останавливаться – или затем, чтобы приготовить еду, или чтобы Кристо мог подышать свежим воздухом или чтобы поудобнее устроить деда Тене. Ба ведет «лендровер», к нему прицеплен ее трейлер, а Иво – фургон с трейлером Тене. Из-за бабушкиного трейлера вышел скандал: она хотела взять номер первый, в основном ради того, чтобы пустить пыль в глаза французским цыганам, если они нам повстречаются, но дед уперся и не разрешил. Он называет второй трейлер кухней, а кухня и он – вещи несовместимые. Так что пришлось ба удовольствоваться этим вторым, хотя, на мой взгляд, он тоже достаточно шикарный, чтобы произвести впечатление на кого угодно. К тому же мы пока еще ни разу не видели тут французских цыган.

Мы въезжаем на площадку для отдыха на обочине – здесь, во Франции, они почему-то называются aire, – чтобы сходить в уборную ну и вообще, и никому нет до нас никакого дела. Французские площадки куда лучше английских: тут стоят микроволновки и автоматы для льда, пользуйся на здоровье, без всякой платы. А еще здесь нормальные кофейные автоматы, в которых можно купить отличный черный кофе, горячий и крепкий. Обожаю кофе. Мама все время причитает, что я слишком маленький, чтобы пить его в таких количествах, но я ничего не могу с собой поделать, так сильно его люблю. Наверное, я кофейный наркоман. Хотя не думаю, чтобы кофе был так уж вреден. Это ж не героин и не курево. Дядя Иво говорит, что с десяти лет выкуривает по пачке в день, а дед Тене никогда ему этого не запрещал.

Мы сейчас находимся в центре Франции. Ехать нам еще долго, потому что Лурд на карте в самом низу. Ба заезжает на площадку, окруженную какими-то чахлыми деревцами, и я выношу Кристо на солнышко.

– Смотри, Кристо, озеро! Un lac. Regarde![11]

До чего же здесь красиво – неподалеку на самом деле поблескивает озеро. Гуси и утки покачиваются на волнах, легкий ветерок морщит водную гладь и превращает листочки на деревьях в миллионы крошечных трепещущих зеленых флажков. Они негромко шелестят. И так чисто – нигде никакого мусора. За последние полтора дня я пришел к выводу, что Франция мне нравится. Вот было б здорово, если бы можно было остаться здесь навсегда и не надо было возвращаться обратно.

Иво вылезает из фургона и закуривает. Выражение лица у него такое, будто ему до чертиков все надоело; у него почти постоянно такое лицо. Он подходит ко мне и предлагает закурить, но я качаю головой: через минуту выйдет ба и будет на меня орать. Она сама дымит как паровоз, и ей было бы наплевать, но мама взяла с нее слово, что она не даст мне курить.

– Как ты, малыш?

Иво гладит Кристо по голове, и тот дарит отцу невероятно солнечную улыбку. Мой дядя часто бывает угрюмым, но он по-настоящему любит Кристо, это сразу видно. Я думаю, он просто злится на врачей, которые не могут помочь его сыну, и я не виню его в этом.

Я передаю ему Кристо – малыш совсем легкий, не тяжелее пакета с покупками из магазина, – и Иво принимается обходить озерцо вдоль берега, не выпуская изо рта цигарки.

Вдруг я замечаю, что озеро создано руками человека, и притом совсем недавно: почва у края воды до сих пор изрыта, а вокруг кустов темнеет голая земля. Но уже видно, что очень скоро эта земля покроется свежей зеленью, которая примется и разрастется, и будет казаться, что все это было здесь всегда вместе с утками и солнечным светом. При мысли о таком проявлении заботы со стороны французов на душе у меня становится тепло. И ведь все это ради людей, которые заезжают сюда на несколько минут, здесь даже никто не живет. Останавливаются от силы на полчаса. И несмотря на это, французы позаботились о том, чтобы сделать это место красивым.

– Джей-Джей! – доносится сзади голос ба. – Ты нужен Тене.

Вот так всегда.

Каждый раз, когда я любуюсь чем-нибудь красивым и чувствую себя счастливым, появляются мои родственнички и действуют мне на нервы. Чем старше я становлюсь, тем больше они меня бесят, я уже заметил.

– Джей-Джей, я знаю, что ты меня слышал.

Я разворачиваюсь и иду выволакивать коляску деда Тене из трейлера. Пандус слишком тяжелый, чтобы постоянно втаскивать и вытаскивать его, поэтому пришлось оставить его дома. Это еще одно из условий, на которых мне позволили поехать: я не только служу переводчиком, но и помогаю деду Тене с туалетными делами. Хотя в трейлере у него установлен портативный туалет, он пользуется им только в самом крайнем случае. Так что мы с Иво по очереди помогаем ему управляться. И если переводческие обязанности исполнять интересно, хотя и нелегко, то помогать деду Тене справлять нужду не интересно ни капли.

– Осторожней ты!

Дед Тене чертыхается: я задеваю креслом об угол двери. Он тяжелый: не толстый, нет, но он всегда был крупным и, хотя за последнее время сильно отощал, все равно вместе с креслом весит немало.