— «Он распорядился, чтобы перед погребением бичевали его тело, наголо остригли голову и вырвали все зубы, — читал курфюрст Фридрих голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Он был при жизни великим правителем, но пожелал предстать перед Господом как кающийся монах-францисканец. Мир его бессмертной душе!» — С глубоким вздохом он передал Спалатину письмо и осенил себя крестным знамением. Его безучастное лицо ясно говорило о том, что он считает сие скорбное послание насквозь лживым.

— Последний рейхстаг просто-напросто убил императора, — осторожно сказал Спалатин, прощупывая почву. — Папа потребовал он него снарядить настоящий крестовый поход против турок. Когда он намеревался покинуть Аугсбург, чтобы направиться в Иннсбрук, город отказался открыть ему ворота, потому что он задолжал магистрату большую сумму денег. Двадцать четыре тысячи гульденов, если память мне не изменяет. Уже тогда его начала сжигать болезнь.

Фридрих зябко потер руки. За окном охотничьего кабинета метались снежинки. Купола башен и зубцы стен уже исчезали под толстым слоем снега.

«Что ж, теперь нам предстоят выборы императора, — подумал курфюрст. — Выборы, в которых голос Саксонии очень важен».

Курфюрсты Священной Римской империи германской нации готовились к торжественной процедуре погребения почившего императора, а Джироламо Алеандр тем временем вернулся в Рим.

Впервые в жизни Алеандр ощущал в душе полную пустоту, упадок сил и разочарование. После провалившихся переговоров во дворце епископа в Аугсбурге он вместе с Каэтаном отправился в Рим, где его господин распорядился издать новые декреты по поводу отпущения грехов. Согласно этим новым папским указам процедура отпущения грехов, получившая распространение в Германии, та самая, с которой боролся Лютер, узаконивалась Церковью. Отныне борьба против нее, с точки зрения церковного права, считалась борьбой против Церкви. Кардиналу удалось даже поговорить со смертельно больным императором, и старик слушал его, хотя мозг его был затуманен и он уже, видимо, мало что воспринимал. У Каэтана даже появилась надежда, что он сможет добиться от императора указа, запрещающего лживое учение Мартина Лютера. Но Максимилиан внезапно умер. Его смерть одним махом обратила в прах все надежды Алеандра на укрепление позиций Папы в империи.

Максимилиан был истинно верующим христианским монархом, проявлявшим заботу о единстве Церкви, но то была не единственная причина, по которой Алеандр оплакивал его смерть. Так же, как и он сам, покойный император был убежден, что давно назрела коренная реформа всей империи. За последние тридцать лет окрепли новые силы, и эти силы настойчиво требовали права голоса. Курфюрсты, вроде этого саксонца из Виттенберга; епископы, такие как Альбрехт Майнцский. К тому же все больше знати попадало в долги к богатым купцам вроде Фуггеров или Вельзеров. Обнищавшие рыцари не гнушались теперь выходить на большую дорогу и силой оружия напоминать о своих правах. Начиналась возмутительная неразбериха, которую скоро никто не сможет одолеть. Император Максимилиан не торопился собирать имперский совет, и Алеандру очень нравилась такая позиция. Он был убежден, что только высшая папская власть призвана начать реформу, а перец чернью она не обязана давать отчет.

Теперь на трон претендовали два человека, и Алеандр слишком мало знал их, чтобы по достоинству оценить претендентов. Франц I, из французского королевского Дома Валуа, безо всякого стеснения дал понять, что будет действовать лишь в интересах своей страны. За его стремлением сесть на трон скрывалось нежелание допустить расширение влияния Габсбургов. Король Испании Карл, внук Максимилиана, был юнцом, ему едва сравнялось девятнадцать лет. Из бесед с кардиналом Каэтаном Алеандр знал, что Папа не хочет видеть императором этого Габсбурга, потому что он не только наследник австрийских земель, но претендует также и на испанские владения, в том числе заморские, а также на Бургундию, Неаполь и Сицилию. И если этот юнец победит, он станет властителем империи столь могущественной, какую даже Папа не мог себе представить.

Когда по возвращении Алеандр явился в личные покои Папы, церемониймейстер провел его в комнату, сплошь увешанную картами и уставленную глобусами. На стенах красовались шедевры картографического искусства, а на специальных пюпитрах были разложены огромные листы из тонко выделанной телячьей кожи. Алеандр благоговейно озирался вокруг. На некоторых рисунках изображены были небесные сферы Птолемея, другие же представляли новые территории по ту сторону океана, которые якобы открыл этот генуэзец Колумб, состоявший на службе у испанского короля.

Алеандр нашел Папу в прекрасном расположении духа. Он встал перед ним на колени и прикоснулся губами к сверкающему камню у него на пальце. Здесь же присутствовал и Каэтан. Кардинал был бледен и хмур. Обычно он тщательно следил за своей внешностью, но сегодня у него из-под шапочки торчали спутанные волосы. Лицо у него посерело, а заострившийся нос напоминал отточенный нож мясника.

Алеандр поднялся с колен, но осведомляться о здоровье кардинала не стал. На деревянной, украшенной искусной резьбой подставке для карт он заметил гравюру с изрядно помятыми краями, которую Папа и кардинал, по всей видимости, рассматривали перед его приходом. Причем Льва она явно веселила, тогда как кардинал что-то недовольно бурчал себе под нос.

— Взгляните-ка на эту гравюру, Алеандр! — воскликнул Папа с хитрой ухмылкой уличного мальчишки. — Ваш немецкий друг разродился новой забавной картинкой, на которой я изображен в виде соплей, висящих у него на носу!

У Алеандра перехватило дыхание, и он издал какой-то клокочущий звук. В последние дни все его мысли были заняты предстоящими выборами императора, и виттенбергский монах отошел на задний план, Алеандр о нем почти забыл.

— Юмор у него очень грубый, Ваше Святейшество, — сказал Каэтан, наблюдая за тем, как Папа берет в руки очередную карикатуру.

А Папа прищурил глаза, словно любуясь шедевром живописи. Правда, Алеандру пришлось признать, что рисунок удался на славу. Он изображал косоглазого осла, играющего на арфе. Папа Лев протянул его Каэтану.

— Вот эта гравюра — моя любимая! Он называет вас ослом, играющим на арфе, Каэтан. Это почему-то напоминает мне Эразма Роттердамского.

Кардинал скривился, как от зубной боли. Он догадывался, что имеет в виду Папа, упоминая этого голландца. Эразм был прославленным, почитаемым всеми ученым, который благодаря блестящему знанию латыни и греческого да еще и острому перу приобрел себе не только друзей. Все грехи — от человеческой глупости, учили Отцы Церкви. Эразм же заявлял, что глупость — это благодать Божья, только она делает жизнь человека переносимой. Безобидный гуманист и циник — таким считал его Каэтан. Эразму никогда бы и в голову не пришло ввязываться в борьбу против святой Церкви. И вдруг он понял, что еще отличает Лютера от Эразма:

— Эразм писал на латыни, Ваше Святейшество. А Лютер пишет на немецком!

Алеандр горячо поддержал его:

— Это и есть самое опасное его оружие, — в волнении заявил он. — Этот монах — человек прямой и грубый. Из тех что едва скажут слово — и бедняки уже готовы за ними в огонь и в воду. Но в то же время его проповеди, как утверждают, свидетельствуют о большой учености и знании Священного Писания. Ведь в Германии немало священников, которые просто позорят свой приход. Они даже имя-то свое толком прочитать не в состоянии. Слуги, что чистят отхожее место Вашего Святейшества, и то образованнее, чем эти олухи. Доктор Лютер в этом смысле совсем другой. Одаренный ученый, который к тому же знает беды и нужды народа. В своей манере обращаться с людьми он похож на неотесанного мужлана, но именно потому, что он говорит языком простых людей, эти люди прикипают к нему всем сердцем.

— Если послушать вас, можно подумать, что вы втайне восхищаетесь им, — сказал Папа.

Он положил карикатуры обратно на пюпитр. Некое добродушие, с которым были произнесены эти слова, не успокоило Алеандра, нервы у него были напряжены до предела.