Когда я вернулся обратно, Отец был точно на том месте, на каком я его оставил, его холодный не выпитый чай был в его руке. Я сел снова, убрал мои волосы со лба и сказал: "Как? Почему?"

Он смотрел на меня с сочувствием, зная слишком хорошо, что я чувствовал. “Фиона боролась против слабого здоровья в течение многих лет — с тех пор как мы уехали. Год за годом мы переезжали с места на место, ища безопасность. Иногда ей становилось немного лучше, главным образом делалось хуже. В Мексике, семь лет назад, у нас было другое опасное положение с темной волной — ты знаешь, каково это?”

Я кивнул. Как Сикер, у меня было слишком много опыта с темной волной.

" И после этого было довольно сильное ухудшение". Он сделал паузу и установилась тишина. "Твоя мать была такой прекрасной, Джиоманах" — сказал он мягко. "Она была прекрасной, даже больше этого, она была хорошей, действительно хорошей. Она была светом, богиней. Ты помнишь, как она выглядела?" Он вдруг неожиданно поднял свои глаза на меня.

Я кивнул снова, не доверяя себе настолько, чтобы говорить.

"Она не выглядела как тогда больше никогда", сказал он внезапно. "Это было невозможно для нее — не быть прекрасной, но каждый год, который прошел, оказывал свое влияние на нее. Ее волосы были белые, белые как облака, когда она умерла. Она была худа, слишком худа, и ее кожа была как… как бумага, как прекрасная бумага: такая тонкая, такая белая, такая хрупкая." Он пожал плечами, его плечи выступали под его потертой фланелевой рубашкой. "Я думаю она захотела умереть когда мы узнали о Линдене".

Моя голова вздернулась. “Вы знали?”

Отец медленно кивнул, как будто признание этого вызвало новые волны боли, которую он едва мог вынести. "Мы знали. Я думаю что это могло убить ее. Но этого не было — не совсем так. Так или иначе. Этой последней зимой было трудно. Я знал, что конец близок, и она тоже. Она устала, так устала, Джиоманах. Она не хотела бороться больше." Его голос сломался и я поморщился. "Прямо перед Рождеством она сдалась. Подарила мне последнюю прекрасную улыбку и ускользнула, прочь от боли, страха." Его голова упала почти до груди, он пытался не плакать напротив меня.

Я был расстроен, сердит, опустошен — не только из за новости о гибели моей мамы, но и из-за изможденного состояния этого человека, который являлся моим отцом. Напряженный от бездействия, я вскочил и начал распахивать шторы, открывая жалюзи. Бледный, водянистый зимний солнечный свет казалось можно рассмотреть в его потоке, затем я передумал, так как слишком много беспорядка. Что свет войдя только еще больше подчеркнул плачевное состояние дома. Я мог видеть теперь, почему Отец держит его в темноте.

Эти обломки человека, эта оболочка с его впалой грудью, его голова опущенная от боли и поражения, это был мой отец! Это был человек, чьего гнева я боялся! Чьей любви я жаждал, для чьего одобрения я работал. Он казался жалким, душераздирающим. Я мог только представить через что он был вынужден пройти, и пройти через одиночество, все это время. Смерть моей мамы сделала это с ним? Или Эмирант? Годы побегов сделали это? Я откинулся в моем кресле в разочаровании. 2 месяца моя мать была мертва. 2 месяца. Она умерла только перед Рождеством, Рождество я отмечал еще в Видоуз Вэйле, с Китиком. Если б я приехал сюда до Рождества, я смог бы увидеть мою маму живой.

“Что произошло с тех пор?” спросил я. “Что Вы делали с тех пор?”

Он поднял голову, казалось недоумевая над моими словами. "С тех пор?" Он осмотрел комнату, как если бы ответ содержался там. "С тех пор?"

О, это было плохо. Почему он согласился поговорить с Советом? Какой был смысл во всем этом? Может быть Отец отец знал в каком плохом положении он был. Может он надеялся на помощь. Он был моим отцом. И у него были ответы на тысячи вопросов, которые у меня были с тех пор как мне было 11 лет.

Я попытался снова. "Отец, что заставило тебя и Маму покинуть первое место? Как мог ты — как ты мог оставить нас позади?" Мой голос ломался и разбивался — это был вопрос который мучил меня больше чем половину моей жизни. Как много времени оплакивал я это сильно? Как много времени я кричал из-за этого, вопил, шептал? Сейчас здесь был один человек, который мог ответить на это, или по крайней мере я надеялся на это. Мама больше не могла. Глаза Отца, когда то темно коричневые, сейчас выглядели как тусклые бассейны солоноватой воды. Они сфокусировались на мне с удивительной резкостью, как будто он только что понял, что я был здесь.

Когда он не ответил, я продолжил, вопросы выливались как бурная река — однажды начавшись невозможно остановить. "Почему ты не связался со мной перед Маминой смертью? Как ты узнал что Линден умер? Как вы могли не связаться с нами когда каждый из нас был посвященным?"

С каждым вопросом голова моего отца опускалась все ниже и ниже. Он ничего не ответил, и я понял с разочарованием, что я не получу ответов, по крайней мере не сегодня. Мой желудок грохотал с тревожной яростью, и я вспомнил, что ничего не ел с этого утра. А сейчас было 5 часов и темно.

"Пойдем, Отец, давай что-нибудь поедим. Нам обоим это не помешает". Не дожидаясь ответа, я пошел в кухню и начал открывать шкафы. Я нашел банку томатов, банку сардин, и кем то недоеденные черствые сухари. В холодильнике не было особого повода для радости: ничего, кроме одинокой репы, которая сморщилась; одинокий вид увеличил мое замешательство, мое беспокойство. Почему не было еды в доме? Что он ел? Кто, черт возьми, ест репу? Я вернулся обратно в гостинную, видя снова каким худым мой Отец был, каким он казался хрупким. Ну, я был здесь, и я был единственным сыном, которого он был вынужден покинуть, и я собирался позаботиться о нем.

"Думаю, давай выйдем наружу. Я видел закусочную в городе. Пойдем, я угощаю."

Июнь 1997 года

Сегодня мой дом кажется наполненным облаком печали. Я знаю, что это не день для скорби, это должен быть день для счастливых воспоминаний, для спокойного созерцания и вспоминания. Но скорбь пришла незванно. Сегодня пятая годовщина маминой смерти.

Это кажется было так давно, когда мы жили в этом доме вместе, еще я помню так много о ней — ее энергию, ее страсть к обучению, способ, которым она стремилась разжечь во мне понимание сложности мира. И ее моральные принципы. Если бы они знали истину ее убеждений, много ведьм, которые почитают ее сегодня, не считают мою мать нравственным человеком. Еще ее сердце было большим, ее сочувствие абсолютным. Она научила меня лечащим заклинаниям и делала все возможное, чтобы помогать животным, детям, любому, кто был уязвим. У нее было сильное чувство добра и зла, и она чувствовала, что наша семья была опозорена слишком много раз. Я скучала по ней так ужасно, даже через 5 лет после ее смерти. Я хотела верить, что где то там, где ее душа путешествует, она знает о работе, которую я делаю, и что она горда мной.

Сегодня я не пошла в библиотеку. Я не хочу быть искушенной; это будет так легко обидеть мою маму моей ностальгией и печалью. Но завтра я вернусь к моей работе. Я буду продолжать составление… продолжать обучение.

Я не могу придумать лучшего подарка, которого могла бы подарить Маме.

— Ж. К.

"Волшебник" (франц.)

Моя голова дернулась на французское слово, так небрежно сказанное, когда человек прошел мимо Отца и меня. Мы были в городе Сэнт Жером дю Лак, расположенном преимущественно на одной улице, без светофоров. Одна заправочная станция. Но по крайней мере здесь были тротуары и небольшие магазинчики, которые имели привлекательное внешнее обаяние. Я припарковал свою машину не далеко от городского ресторанчика, который был рядом с городской бакалейной. Было темно и холоднее, чем в ледяной пещере. Я прижал свое пальто плотнее к шее и удивился, что мой отец не был отправлен в нокаут сильным ветром. И затем я услышал это: "Волшебник". Ведьма. Я знал слово ведьма по крайней мере на различных 17 языках: полезно для Сикера. Бруя на испанском. Хикс на немецком. Итальянцы называют нас стрига. Поляки говорят виедзма. Голландцы говорят товерхекс. Однажды в России в меня бросали старой картошкой, когда дети кричали, “Колдунья!” =))))))) Длинная история. В Венгрии говорят босзорканы. И во франкоязычной Канаде говорят "Сорциер".