В голове помутилось, я застонал, отшатнулся. Магия захлестнула меня. Мощная, запредельная, чуждая человеку. Подавила все мысли, волю, чувства. Словно издалека до меня долетел изумленный вопль рыцаря. Я почувствовал, как нечто острое распороло рубаху, чиркнуло по ребрам. Клинок Шеда был словно раскаленный. Я замычал сквозь плотно сжатые губы, но даже эта боль, от которой еще пять минут назад я с воем покатился бы по земле, показалась теперь незначительной, глухой и далекой.

Откуда-то наплыла волна плотного молочно-белого тумана, набросилась на меня, словно живое существо окутала, постаралась проникнуть в тело сквозь мельчайшие поры на колее. Я собрал последние остатки воли и злости, постарался побороть ее, но тщетно: липкие щупальца тумана впились в меня, стали проникать внутрь. Тело сковал смертельный холод, тьма медленно поглотила мир вокруг.

Один знакомый говорил, что чувствует себя человеком, только когда страдает телесно и духовно. Мол, все чувства обостряются, воспринимаешь мир полнее, во всех проявлениях и красках. Обыденность убивает в нас человека, делает простым срущим и пьющим животным, мелкие заботы не дают думать о великом. Страдая, ты чему-то учишься, постигаешь житейскую мудрость, становишься взрослее и умнее. Не знаю, насколько он прав — таких доморощенных философов в каждом трактире по стайке. За кружку пива расскажут тебе о смысле бытия, наставят на путь истинный, тут же в перерывах между глотками выдумают новое духовное учение. А мне страдать почему-то не в радость, я и так мудрый, как змий, а мир для меня цветной и радостный. Но почему-то приходится.

Я повис в темноте, среди пустоты и забвения, равнодушный и спокойный. Откуда-то издалека пришел яркий обжигающий свет, ударил в меня, завертел и закружил в огненном вихре. Я вскрикнул: боль наполнила меня, каждую мою клеточку, каждый клочок кожи, пронзила насквозь, ударила по нервам колючим кнутом. Свет стал ярче, почти растворил меня в себе. Я очнулся.

Прислушался к себе: лежу неудобно, странно подогнув ноги. В спину впились мелкие камешки, какие-то колючки расцарапали кожу. Все тело горит, словно меня окунули в кислоту, а потом пропустили через мясоорубку. Тошнота подкатывает к горлу тугим мерзким комком. Боль мечется в голове, словно перепуганный ляп, бьется то в виски, то в затылок. Челюсть онемела, губ и носа не чувствую совсем.

Я сосредоточился, перекатился на живот, приподнялся на руках. Желудок не выдержал таких акробатических трюков и вывернулся наизнанку. Я захрипел, закашлялся, меня тут же вырвало. Стало немного легче. Открыл глаза, слепо замигал. По щекам покатились слезы, мокрыми горячими дорожками поделили лицо на части. Болела каждая мышца в теле, и двигался я как-то деревянно, рывками, словно плохо сделанный голем.

Жив? — пронеслась ликующая мысль. Неужели жив?

Я вспомнил все, что произошло, ругнулся про себя. Угораздило ж меня ввязаться в такое. На ноги поднимался долго, прикладывал титанические усилия, кряхтел, сопел, размазывал по лицу слезы, сочащуюся из царапин кровь. Наконец удалось, и я, похвалив себя, медленно огляделся.

Изумленный вопль застрял в горле, я захрипел, смачно выругался и рухнул обратно на землю. Вокруг ни сада с фонтанами, ни мэрии, ни собственно Гейта. Лишь серая безжизненная равнина, покрытая рыхлым пеплом и мелкими оплавленными камешками. Вдали виднеется череда невысоких холмов, некоторые странно изуродованы, словно их протыкали раскаленными прутами. Небо темное, мятущееся, нависло надо мной, давя свинцовой тяжестью. По равнине гуляет горячий ветер, носит пыль и пепел, вихрится небольшими смерчами.

Я сгреб горсть земли. Сквозь пальцы посыпался мертвый песок, а в воздух поднялось серое облачко, прах тут же забился в нос, защекотал ноздри. Я чихнул. И мрачной тишине этого места звук показался просто оглушительным. Копнул глубже, и пальцы уперлись в твердый слой спекшейся почвы. Мертвое. Все здесь мертвое: и земля, и небо… Даже воздух какой-то безвкусный, сухой, дышится с трудом. Я ошалело ударил себя по щеке, может, проснусь. Сухая корочка запекшейся крови тут же лопнула, с губ скатилась одинокая красная капелька, упала в пепел и медленно растворилась в нем.

В двух шагах поблескивал металл. Я потянулся, нащупал рукоять меча, подтянул к себе. Положил припорошенный пылью клинок на колени, стал счищать грязь. В полированном металле отразилась грязная физиономия. Весь в царапинах, нос синий, распух, верхняя губа рассечена. Глаза испуганные, затравленные. Дикарь, а не человек.

Откуда-то сбоку раздался слабый стон. Я встрепенулся, пополз на звук. Идти не было сил. В горле першило. Сейчас водички бы. Свежей, родниковой. Но об этом приходилось только мечтать. Среди черных расстрескавшихся камней блеснула броня. Я подполз, стал разгребать пыль и сор, увидел: рыцарь лежит спиной вверх в позе звезды. Я перевернул его, всмотрелся в грязное лицо. Дышит. Я похлопал его по щекам, тряхнул за плечо. Шед резко открыл глаза, кинул на меня дикий взгляд. Потом закашлялся, харкнул черной слюной — то ли от крови, то ли от сажи. Застонал, потом вдруг встрепенулся, оттолкнул меня и вскочил на ноги. Завертелся на месте, словно пес, гоняющийся за хвостом: челюсть отвисла, глаза выпучены.

Углядел нечто среди камней, метнулся туда. Назад вернулся со своим мечом, любовно поглаживая клинок и что-то шепча. Посмотрел на меня, во взгляде промелькнула ярость.

— Колдун, что ты наделал? — прохрипел он. — Куда ты забросил нас?

Я с трудом встал на ноги, отряхнулся. До чего же паршиво: голова кружится, раскалывается от боли, каждый мускул тела ноет и болит. Хочется упасть на землю, зарыться в эту пыль и просто поспать, отдохнуть.

— Ничего я не делал, — каркнул я.

Голос сорвался, шершавый распухший язык скребанул по небу.

— Врешь!

Шед шагнул ко мне, угрожающе замахнулся. Лицо у него стало бешеное, он явно готовился прыгнуть и снести мне голову.

— Отвали, придурок! — просипел я. — Не применял я магию, не применял.

— Мерзкий колдун! — зашипел рыцарь. — Возвращай меня обратно!

На его красивом, мужественном лице горели темные глаза, на щеках вспухли твердые желваки, тонкая ниточка шрама побелела. Он весь превратился в олицетворение возмущения и гнева. Ясно было: уже представляет, как снесет мне голову одним великолепным ударом или даже разрубит от плеча до паха, покарает чернокнижника. И тут же все вокруг развеется аки дым, он вернется в Гент и будет пировать, пировать…

— Отстань! Я сам не знаю, как мы здесь оказались! — рявкнул я.

Лицо рыцаря исказила злобная гримаса, он зарычали прыгнул на меня с занесенным для удара мечом. В последний момент я успел отскочить, поставил блок своим клинком. Удар отдался в руках, я не устоял полетел кувырком в пыль. Шед взревел и кинулся следом. Я вскочил, на негнущихся ногах отбежал в сторону. Меч весил, как мешок с мукой, я ворочал им с трудом напрягая все мышцы. Рыцарь догнал меня, замахнулся еще раз, бешено заработал мечом. Некоторое время я неловко отбивался, но в конце концов рукоять выскользнула из ослабевших рук, меч отлетел прочь блестящей рыбкой. Шед пнул меня в грудь, повалил на землю и приставил острие к шее.

— Возвращай меня домой, колдун, — рыкнул он.

— Я… тебе уже… сказал, — простонал я. Мечемахание отняло последние силы, теперь я и пальцем не мог шевельнуть, не то что оттолкнуть его прочь и драться дальше, — я тут ни при чем.

— Тогда умри! — громыхнул он.

Поднял меч над головой, скривился в злобной гримасе. В холодных глазах убийцы лишь бешенство. Я похолодел: похоже, настал мой черед умирать. Глупо-то как! Хотя в смерти нет ничего умного или красивого. Это жизнь прекрасна, хоть и трудна, а смерть — штука мерзкая и грязная. Сердце сжалось, на миг остановилось. Вот сейчас клинок войдет мне в шею или грудь, проткнет насквозь, и жизнь выльется из меня вместе с кровью.

Над головой что-то заревело, резкий порыв ветра отбросил Шеда прочь. Он упал, покатился по камням, завывая и ругаясь. Надо мной промелькнуло какое-то черное полотнище, в ноздри ударила страшная вонь, словно я попал на поле боя, где тела павших солдат уже начали разлагаться. Страшный, леденящий душу и тело вой пронесся над мертвой равниной.