— Вот только обмениваться клятвами нам будет трудновато, если вы не можете говорить, — продолжал я. Голос мой показался неуверенным и жалким даже мне самому. — Э… Ну, может, там, расписаться на чем-нибудь.

Бледные руки вынырнули из складок плаща и откинули капюшон. Она тряхнула головой, разметав белые, белее чем лунный свет или мертвая плоть Ллойда Слейта волосы.

На мгновение мне изменил голос. Край каменной столешницы чуть ударил меня под колени, и я неловко плюхнулся на него задницей. Мэб не спеша, делая паузы между шагами, продолжала приближаться ко мне. Плащ медленно скользнул с плеч, ниже, ниже…

— В-вы, э… — пробормотал я, отводя взгляд. — Вам, д-должно быть, холодно?

Негромкий смешок сорвался с ее губ цвета мороженой ежевики. Голос гневающейся Мэб мог причинять физический ущерб здоровью. Голос Мэб, полный сыплющего искрами желания… в общем, он производил совсем другой эффект.

И холод почему-то сразу стал беспокоить меня меньше многого другого.

Ее губы слились с моими, и я бросил даже попытки заговорить. Какая уж там церемония — это был ритуал, древний как жизнь, как земля и небо.

Что произошло после поцелуя, я помню плохо.

Помню, как сияло надо мной ее тело, холодное, мягкое, безукоризненно женственное. Впрочем, у меня не хватает слов, чтобы его описать. Нечеловеческая красота. Эльфийское изящество. Животная чувственность. И когда ее тело оказалось поверх моего, наше дыхание смешалось — ледяная чистота и смертное несовершенство. Я ощущал ритм ее тела, ее дыхания, ее сердца. Я чувствовал, как холодный камень подо мной, древний холм под камнем, вся земля долины вокруг нас пульсируют в ритм с Мэб. По небу неслись облака, и по мере того, как она убыстряла темп, она разгоралась все ярче, пока до меня не дошло, что все призрачное свечение вокруг нас — не что иное как бледное, приглушенное отображение красоты Мэб, скрытое за завесой, дабы не повредить не готовое к такому смертное сознание.

Впрочем, по мере того, как учащалось ее дыхание, пала и эта завеса. И эта ничем не прикрытая, чистая красота обжигала меня.

То, что мы делали, не было сексом, чем бы это ни казалось со стороны. Ну нельзя же заниматься сексом с грозой, или землетрясением, или свирепым зимним бураном. Нельзя заниматься сексом с горой, или скованным льдом озером, или ледяным ветром.

На несколько секунд я увидел всю ширину и глубину силы Мэб, и на совсем короткое мгновение — слабый намек, неяркий отсвет ее помыслов. Когда наши сплетенные тела, отчаянно колотясь, приближались к кульминации, я закричал. А может, кричал уже давно.

А потом к моему крику прибавился и крик Мэб, и наши голоса слились. Ногти ее впились в мою грудь, словно сосульки вонзились мне под кожу. Я увидел, как она выгнулась от наслаждения, и тогда ее зеленые кошачьи глаза отворились широко-широко, а рот приоткрылся, и она прошипела:

— МОЙ!

От этой простой истины тело мое завибрировало, как туго натянутая гитарная струна, и я содрогнулся от какого-то свирепого, всесокрушающего оргазма.

Руки Мэб скользнули вдоль моих ребер, и переломы, про которые я успел забыть, снова обожгли меня огнем. Ледяные руки стиснули меня, и рот ее снова открылся.

— МОЙ!

И снова тело мое свело свирепой судорогой, а каждый мускул словно пытался сорваться с костей.

Мэб восторженно зашипела, и руки ее скользнули вниз, вокруг моей талии, к той точке, где, судя по всему был сломан позвоночник. Я понял, что ору во всю глотку и бьюсь, утратив остаток контроля над своим телом.

Взгляд кошачьих глаз Мэб встретился с моим, и снова жуткий, сладкий холод разбежался от кончиков ее пальцев. Голос ее сделался вдруг бархатным, нежным.

— Мой…

— Еще раз! — взвизгнул смутно знакомый голос.

Что-то холодное, металлическое прижалось к моей груди.

— Разряд! — выкрикнул голос.

В грудь мне ударила молния — ослепительная лента серебряной энергии, от которой тело мое выгнулось дугой. Я взвизгнул. Прежде, чем бедра мои опустились обратно, я выкрикнул:

— Hexus! — стравливая эту энергию в воздух.

Кто-то вскрикнул, кто-то другой выругался, вокруг меня все сыпало искрами — включая лампочку, перегоревшую от перегруза и разлетевшуюся в пыль.

На несколько секунд в комнате воцарились темнота и тишина.

— Мы его потеряли? — спросил голос пожилого мужчины. Фортхилла.

— О Боже, — отозвалась дрожащим голосом Молли. — Г-гарри?

— Я в норме, — произнес я. Горло саднило. — Кой черт вы со мной делаете?

— У вас сердце останавливалось, — ответил третий, знакомый голос.

Я ощупал грудь и не обнаружил ничего ни там, ни на шее. Пальцы продолжали шарить дальше. Цепочка с пентаграммой и наспех приклеенным к ней рубином обнаружилась на полу рядом с кроватью. Я сжал цепочку пальцами, накачал в нее немного воли, и комната осветилась неярким голубым сиянием.

— …вот я и сделал то, что полагается делать уважающему себя патологоанатому, — продолжал Баттерс. — Поразил вас, так сказать, молнией и попробовал воскресить. — В руках он держал две чашки-контакта от дефибриллятора, только теперь они не были ни к чему подключены, поскольку провода начисто сгорели. Баттерс — жилистый коротышка с вечно всклокоченными черными волосами, узкоплечий и подвижный. В данный момент он щеголял в больничном комбинезоне. Он сокрушенно посмотрел на контакты и помахал ими в воздухе у меня перед носом для убедительности. — Оно живо-о-ое, — произнес он мультяшным голосом, которому полагалось бы звучать зловеще-глухо. — Добро пожаловать назад, — добавил он, выждав небольшую паузу.

— Баттерс, — пробормотал я. — Кто вас поз… — Я тряхнул головой. — Молли. Не берите в голову.

— Гарри, — сказала она. — Ну, мы же не знали, как сильно вы ранены, а раз вы ничего не чувствовали, то и вы не знали, вот я и решила, что нам нужен настоящий доктор, а единственный, про которого я знаю, что вы ему доверяете, — это Баттерс, вот я его и вызвонила…

— Эй, — встревожился Баттерс.

Я сдвинул повязку, удерживавшую голову и раздраженно задергал ногами, пытаясь высвободить и их.

— Полегче, тигр вы этакий, — выдохнул маленький патологоанатом, налегая всей тяжестью на мои ноги. — Попридержите коней. Спокойно, спокойно!

Фортхилл с Молли тоже хотели как лучше. Они навалились на меня все втроем и прижали-таки обратно к лежанке и корсету.

Я выругался и перестал сопротивляться — на минуту, до тех пор, пока они не обрели вновь способности слушать.

— Времени нет на всю эту фигню, — сказал я. — Снимите с меня все эти лямки.

— Дрезден, у вас, возможно, сломана спина, — возразил Баттерс. — Ущемленный нерв, сломанные кости, поврежденные органы брюшины… Бога ради, дружище, о чем вы думали, отказавшись ехать в больницу?

— Думал о том, как бы не стать легкой мишенью, — ответил я. — Я в норме. Мне лучше.

— Боже праведный, друг мой, — забеспокоился Фортхилл. — Будьте же благоразумны. У вас сердце всего три минуты назад не билось.

— Молли, — произнес я как мог тверже. — Развяжи меня. Сейчас же.

Я услышал, как она шмыгает носом. Однако она все-таки подсела ко мне так, чтобы видеть мои глаза.

— Э… Гарри. Вы это… ну, понимаете. Типа, это вы?

Секунду или две я тупо моргал, такое впечатление произвели на меня эти ее слова. Черт, интуиция у Кузнечика на высоте.

— Я — это я, — ответил я, глядя ей в глаза. В качестве удостоверения личности этого более чем достаточно. Если бы за рулем моей, так сказать, машины сидел кто-то другой, такое изменение моей личности в сочетании с таким взглядом гарантированно привели бы в действие механизм заглядывания в душу, так что все сразу стало бы явным. — Ну, по крайней мере в текущий момент.

Молли прикусила губу.

— Ладно, — сказала она. — Ладно, отпустите его.

Баттерс слез с моих ног и стоял, нахмурившись.

— Постойте. Но это ведь… Как-то очень уж все быстро для меня.

Дверь за его спиной отворилась, стоявший за ней здоровяк в грубой куртке вскинул пистолет и с расстояния в три фута выпустил две пули Баттерсу в спину. Грохот выстрелов показался мне неестественно громким, оглушительным.