Литмир - Электронная Библиотека

— Обожди, — пропыхтел мужчина, мужчина, которого Эдвин никогда раньше не видел, безбородый мужчина, — дай кончить, пропади ты пропадом.

— Да сколько угодно, — холодно сказал Эдвин, холодно сознавая, что вот-вот отключится, — первоцвет, топинамбур, тротуар, мансарда, — а потом намертво отключился.

Глава 29

— Сейсяс, — сказал Гарри Стоун, бесштанный ведущий, — сей распроклятый сяс присутствуюссий тут перфессер продолзит свое первое сенсасионное выступленье по телику осередной демон-ей-в-дысло-страсией треклятых слов. В прослый раз — весь мир помнит, идут телеграммы с Китая, с Перу, и со всяких других загранисьных проклятых местесек, распроклятые телеграммы узе просто некуда класть, — он сказал одно слово, которое больсе нельзя повторить, но теперь полусивсее офисиальное определение в касестве, — он заглянул в отпечатанную шпаргалку, — эксплетивного отглагольного суссествительного, в проклятой фонетисеской структуре которого оглусенная клятая лабиодентальная переходит таки во вторисьную главную гласную номер сесть, закансиваясь оглусенным велярным взрывным, будь я проклят. Сейсяс он все это продемонстрирует в действии на омофоне[104]. — Его редкостное придыхание бурей неслось по всему свету. — Просу, перфессер.

Лысая голова Эдвина в единственном числе заполонила экран монитора, исчерченная диаграммой первичной главной гласной. Он поднял трепещущие веки, а потом из носа у него обильно хлынула кровь.

— Перед всеми извиняюсь, — извинился он. — Не совсем здоров на колган, — подмигнул он. — Сегодня у нас в студии несколько омофонов. Вот, например. — Он повертел в руках плод, молвил волшебное слово, проводил его взглядом, падежный, бревенчатый, уплывающий без плотовщиков в ночь. — Или вот, — сказал он. — Наша подружка испанская. — Обхватил крепкий корпус Кармен, задрав юбку.

— Вот сучок, — сказала она. — Ох, блин. — Зубы ее две минуты шамкали на экране.

— В этом корпусе, — объявил Эдвин, — лестница. Теперь смотрите. — И Чарли полез по лестнице в Валгаллу с веревочными спагетти через плечо, Чарли жаловался:

— Жутко неудобно. Итальянская пакость.

— А вот, — продолжал Эдвин, — мое собственное маленькое изобретение, тикающие котлы, гарантированно кипятят любое количество времени, останавливаются только через три недели. Всего никер. Если считать на сороки, то восемь. Идут в комплекте со звонком на малине; удобно для пикников. — Из электрического счетчика посыпались, крутясь, деньги, — джекпот. Эдвин схватил пригоршню шиллингов, каждый из них умолял:

— Щелкни меня. Долбани посильней. Если ты меня не положишь как следует, позову мафиози, пускай вздуют твою черепушку.

— Чудеса филологии, — с гордостью заключил Эдвин. — Возьмем вот этого пса, например. — И взял сопротивлявшегося Ниггера с рыбьей головой вместо носа. — Понимаете, это на самом деле Чурка. Собаке собачья кличка. Назови чурку чуркой. Из наилучших побуждений. — И поставил послушного Ниггера с сухим металлическим звяканьем. — Когда чурка будет болванкой, на нее лайку натянут. Собаку тянет к дереву. Все сходится. — И взглянул на небо-потолок, где Лес расхаживал по колосникам.

— Вянет мировое древо, — пел Лес. — Безмозглые безбожные боги. Верхний свет божий, видишь? Для летучего голландца.

— Теперь, — сказал Эдвин, — переходим от омофонов к вопросу о любви в целом, к любви, как к самому зубодробительному сочетанию фонем, когда-либо произнесенному промышляющей белкой. — Возникла Корал без юбки.

— Классная из нас с ней пароська, будь я проклят, — заметил Гарри Стоун без штанов.

— Трехнутый на своей как-то-фонии, — кораллово улыбнулась Корал. — Любовь, да? Зубодробительная как-ты-ее-там-назвал? Зубодробительная — хорошо.

— Моя жена Шейла демонстрирует сейчас любовь, — сказал Эдвин, — вместе с семью священными трансами. Не пытайтесь прибавить в своих ящиках яркость, ибо почти все это темное дело должно совершаться во тьме. Покажем. Продемонстрируем. Понимаете, два эти слова имеют одно и то же значение, но разное происхождение, англосаксонское и французское соответственно, что свидетельствует о несравненном богатстве английского. По мере продолжения демонстрации, на которую, может быть, скучно долго смотреть, постараюсь развлечь вас бесценными филологическими курьезами. Как правило, они продаются исключительно в общественных уборных. По особому разрешению Часпера я нынче вечером их представляю огромной зрительской аудитории. — Энергичные звуки любви нарастали крещендо. — Слово «крещендо», заимствованное в Италии, в родстве с восходом лунного полумесяца. Фоновые звуки, производимые моей женой и различными неизвестными мне персонами, вряд ли можно признать подходящими для лингвистического анализа. Где-то должен же быть предел.

Следует, — сказал Эдвин, — прояснить другой пункт, пока мое время не истекло. Время, кстати, любезно предоставлено котельной мафией. Едва ли справедливо абсолютно неподвижно привязывать меня к кровати, как Одиссей вместе с прочими в доску пьяными греками были привязаны к мачте, чтобы послушать безвредную непременную песню сирен. Ладно, ладно, слышу чьи-то крики: мистер, наденьте волосы. Только не мистер, пожалуйста. Доктор, если не возражаете. Вот мой диплом. — И бессильно вытащил клочок туалетной бумаги, измазанный губной помадой: «ВРУН». — Что касается волос, честно, я ничего лучшего и не желал бы. — Улыбаясь в камеру на потолке, поднес к своей голове паралично трясущийся палец. К его глубокому изумлению, волосы уже пробивались проволочной негритянской шерстью. В высокой шляпе, в безукоризненном фраке, вертя трость с серебряным набалдашником, на сцене танцевал Лео Стоун. Свой семитский нос он удлинил красивым воском телесного цвета.

— Теперь все вместе, — крикнул Лео:

Он все равно, он все равно
Достанет их назло.
Колос зреет в тишине,
Голос слышен в вышине,
Волос встал на голове,
Ох…

— Дутые омофоны, — негодующе заявил Эдвин. — Голос и волос.

Аристотель Танатос склонился над ним с орлиным черепом вместо головы. Заговорил на новогреческом с легким турецким акцентом. Благодаря любезности рентгеновского отделения его голый череп медленно одевался плотью.

— Давай, — поддержал Эдвин. — Еще немного. — Плоть, однако, остановилась на стадии разумной плотности. Эдвин заморгал. Все образы расплылись, кроме мужчины в халате, который не был Аристотелем Танатосом, хотя слюняво бормотал по-гречески над постелью Эдвина, словно на его речевых центрах отражался нейронный дефект. Эдвин проморгался, вызывал к существованию прочную белую палату, только не ту, откуда сбежал. Здесь он никого не знал. Где Р. Дикки, где насмешник, где юноша, горбатый, как Панч? Может быть, это другая больница. Если подумать, едва ли его привезли в ту же самую после столь непростительного, на их взгляд, поведения. Человек, говоривший по-гречески, наклоняясь над койкой Эдвина, казался безумным и радостным. Общительный, даже будучи моноглотом, он посеменил к соседней койке. На всех койках вдоль палаты по обеим ее сторонам лежали мужчины, кое-кто в темных очках, почти все с забинтованными головами, один — трясущийся от болезни Паркинсона. Эдвин нежно ощупал собственную голову. Там что-то росло: неподвижные кольца марли над хлопково-шерстяной клумбой. Наверно, отключившись, он сильно поранился. А потом вошел веселый доктор Рейлтон, вытирая губы, игравшие на трубе.

— Как, — испуганно спросил Эдвин, — вы сюда попали?

— Я здесь работаю, — отвечал доктор Рейлтон. — Как вы себя теперь чувствуете, доктор?

— Знаю, — сокрушенно признал Эдвин. — Действительно, вы были правы. Я слишком безответственный для столь высокого титула. Но не могу же я сам себя его лишить, правда? Не могу лишить себя того, что мне было присвоено. Правда?

вернуться

104

Омофоны — одинаково звучащие, но по-разному пишущиеся слова.

46
{"b":"169038","o":1}