— Стоб ее, — молился Гарри Стоун, — в один прекрасный день ссиб бы и переехал бы вот такой вот грузовик. Ниспосли, Господи. — Женщина представляла собой ганзейку, суровую, бочкообразную, затянутую в корсет, в шерсть цвета электрик, в туфлях на низком каблуке, с матерчатой сумкой. Она переводила взгляд с одного близнеца на другого, делая выбор. Кивнула и направилась прямо к Лео Стоуну.

— Доппель[49] джин, — приказала она.

Лесу и Эдвину требовалось набрать три; их соперникам — пять. Лес промазал из прекрасного положения, выругался и набрал два очка. Заканчивать вновь пришлось Эдвину. Ларри приобрел четыре из нужных пяти. Фреду оставалось заполнить лишь легкую нижнюю клетку, а Эдвину досталась неудобная посередине. На сей раз он должен попасть. Над доской, как над порнографическим журналом, раздавалось взволнованное пыхтенье. Первая монета Эдвина никуда не попала. Вторая пролетела прямо в конец доски в аут.

— Не нервничай, — посоветовал Лес. — Полегче теперь. Нежно, медленно. Вообще спешить некуда. — Третья попала в клетку над той, куда надо было попасть. Четвертая сдвинула третью вверх, но сама осталась слишком низко. Эдвин вспомнил про деньги у себя в кармане, стало быть, выигрыш или проигрыш не имеет значения. И щелкнул последнюю монету. Четвертая попридержала ее в самом что ни на есть нужном месте, и пятая мертво легла посреди нужной клетки.

— Ох, как мило, мило, мило, — возликовал Лес. — Мы их снова сделали. — И запел песнь Ирода, наблюдающего за падением седьмого покрывала: — «Чудо! Чудо!»[50]

Легкое светлое пиво и золотые часы. Эдвин чувствовал себя обязанным что-то дать этой небольшой компании, хоть и не филологическое. Гарри Стоун тихо сказал:

— Токо послусайте, каких она ему сертей задает. Ведет себя, будто зена, а не то, сто есть таки на самом деле. Скоко крику. — Женщина монотонно распекала Лео Стоуна, а сам Лео Стоун без конца жевал нижнюю губу.

— Доппель джин, — дважды повторяла она. Не совсем трезвый Эдвин сказал:

— Если была мысль с помощью моей лысины напоить эту женщину бесконечной очередью двойных джинов, другое что-нибудь придумайте.

— Не-е-ет, — прорычал Гарри Стоун. — Все деньги на свете не принесут этой зенссине ссястья. На вас выигрыс токо куренка накормис, про нее говорить дазе несего. Напоить эту зенссину дзином — надо селое состояние. Не знаю, засем он с ней связался. Хотя знаю, в каком-то смысле.

— Зачем?

— Из-за оссюсенья вины, — неожиданно сообщил Гарри Стоун. — Немсы евреям устроили распроклятую зизнь. Поэтому, как война консилась, Лео устроил сести-семи этим самым немеским телкам распроклятую зизнь. Вы себе дазе не представляете, наскоко распроклятую. До сих пор трясутся при одном воспоминании об этом. Поэтому он теперь с ней связался. Хотел тозе устроить проклятую зизнь, да она никогда ему возмозности не давала. А к нему присло оссюсенье вины. Токо послусайте, сто за язык. — Женщина продолжала грязную тираду на языке Гете. Лео Стоун отвечал вроде бы на том же языке. После нескольких фраз Эдвин сообразил: это идиш. Со всеми скорбями своей рассеянной по миру, беспокойной, измученной расы, отразившимися во взгляде, Гарри Стоун обратился к хозяину:

— Эй, Дзек, эй.

— Чего? — Хозяин представлял собой компактного мужчину, вполне представительного, с ласковыми проницательными глазами над крепким носом и с сардоническим ртом.

— Дай-ка нам бутылку «Гордона», — сказал Гарри Стоун, — и бутылку сотландского. И полдюзины тоника, и сипфон. — Хозяин направился к полкам, а Гарри опять повернулся к Эдвину: — Надо нам днем открыться, заработать боб-другой прибыли. Ненавизу свое заведение, но привязан к нему и увяз. Токо, — сказал Гарри Стоун, — никакого пива не дерзу. Стоб по-быстрому опрокидывали по рюмке. В пятнису утром сосьтемся, — сказал он хозяину. Взглянул на скрытую лысину Эдвина и кивнул. — Смогу-таки расситаться кое с какими долгами после сетверга.

Время закрытия на прозаической улице, глухая осень, мрачная от надвигавшегося дождя. Они шли в клуб — Лес с близнецами Стоун впереди, Эдвин позади с немкой-сожительницей. Пес Ниггер брел своей дорогой, шмыгая от одного прелестного уличного аромата к другому, — дерьмо, чеснок, бараний жир, моча, консервные банки, грязные дети. Один грязный ребенок аденоидно прогнусавил что-то гортанное Гарри Стоуну, Гарри Стоун слегка сбрызнул ребенка содовой из сифона. Немку-сожительницу звали Ренатой. Топая рядом с Эдвином, она сказала:

— Если хотите вы денег давать ему, денег, мой дорогой, не давайте ему. Тратит он каждый, что я даю пфенниг ему. Женщиной сюда богатой прибыла в Англию я, и бедная совсем теперь вот. В Германию, вы думаете, возвратиться могу я? Не могу, нет, я, нет. Дважды думать надо, надо пару думать раз, прежде денег ему чем давать. Ни на воздух, ни на воду, дорогой мой, билет не могу купить я. Вот, — сказала она, сделав паузу, чтоб набрать воздуху, останавливаясь на ходу, остановив на ходу Эдвина рукой в коричневой шерстяной перчатке, — вот она, я, без на теле нижнего белья, еврея стала грязного рабой.

— Да, — сказал Эдвин, — вечная возвышает нас женственность. Я проголодался, — сообщил он, чувствуя в разных частях своего организма посвистыванье ветерков, поползновенье мурашек, жар сердца, вкупе с воодушевляющим вкусом баранины в грудине. — Надо что-нибудь съесть.

— Говорите съесть вы? Съесть? У меня пять на еду дней денег неделю нет. Золотой есть у вас? Деньга есть у вас? Будем есть сейчас вместе мы… — В уголках рта у нее вскипела слюна. Собственно, подумал Эдвин, ей бы следовало взамен бесконечного доппель джина спросить в пабе сосиску-другую. Возможно, уроженка славной колбасной страны, она презирает сосиски английского паба.

— Угла вокруг, — сообщила Рената, — лавка имеется малая, где мясо свиное и ножку, и получить с капустой бычатину кислой, и черный можно хлеб. — Звучало заманчиво.

— Вот дело все в чем, — сказал Эдвин, — этот фунт — депозит, подлежащий возврату по возвращении человеком одолженной у меня шляпы, мною самим с возвратом одолженной. — И качнул головой, ибо сам начинал выражаться на невразумительный тевтонский манер. — Понимаете, не моя эта шляпа. Если я не сумею вернуть депозитный фунт, мне придется позволить тому человеку оставить шляпу у себя, а шляпа, в конце концов, не моя. Это будет равносильно краже. А красть, — сказал Эдвин, — я не могу.

Рената, похоже, усвоила христианскую философию публичного бара.

— Беспокойтесь вы завтра, — молвила она. — Назад он если шляпу не принесет, вор тогда кто? Дорогой мой, вы нет. Ее назад когда он принесет, деньги может у вас будут быть.

— Да, — сказал Эдвин, — моя жена. Нынче днем. В клубе. Только поесть я должен сначала, — сказал он. Подобный порядок слов, безусловно, идиоматичен?

Рената взяла его за руку и быстро повела через дорогу в другую сторону от клуба. Близнецы Стоун с Лесом уже открыли дверь и вошли: изнутри глухо слышались проклятия и ламентации Гарри Стоуна. Рената влекла Эдвина за угол к ряду низеньких лавок, одна из которых источала сильный запах фиалок. Эдвин сделал привычную скидку на больной эпителий своего обонятельного аппарата и интерпретировал весенний аромат как запах очень горячего жира.

— Или, — предположил он, — если я стану избегать того человека, чтоб меня все время не было, когда он принесет назад шляпу, разве это можно будет назвать воровством?

— Внутрь, мой дорогой, заходите, — сказала Рената, энергично таща Эдвина. — Съесть, мое дитя, съесть.

К удовольствию Эдвина, закусочная называлась «Юнг»[51]. Там была стойка, кофейный автомат и разнообразные архетипичные, хоть с виду не тевтонского типа, бездельники за столами, крытыми чисто белыми скатертями. Председательствовала косоглазая толстая женщина с некогда белокурыми волосами, до сих пор заплетенными в косы Гретхен. Произошел громкий обмен приветствиями между ней и Ренатой. Из дальнейших переговоров Эдвин уяснил, что его вязаная шапка не признана респектабельной. Рената дала объяснения, изобразив щелканье ножниц и движения перерезающей горло бритвы. Гретхен, смягчившись, кивнула, одарив Эдвина краткой медово-уксусной улыбкой. Рената сделала заказ с артикуляцией, звучавшей, как еда, сама по себе еда.