– Приятно, Олежка. Правда, очень приятно. Пообещай мне кое-что!

– Что?

– Нет, ты сначала пообещай. Ничего невыполнимого, честное слово. Я тебя когда-нибудь обманывала?

– Ну ладно, – не стал спорить Олег. – Обещаю.

– Не делай так больше, хорошо?

– Как?

– Вот так. Не рискуй больше жизнью ради того, чтобы принести мне цветы. Одного раза вполне хватит. И вообще нас, женщин, не стоит баловать. – Она игриво улыбнулась. – Мы, женщины, чересчур быстро привыкаем ко всему хорошему. А цветы – это хорошо.

– Чем же хорошо? – рассмеялся Олег, расшнуровывая ботинки. – Их на себя не наденешь, на вкус они – ничего особенного.

– Можно подумать, – отозвалась Иришка с кухни, куда она убежала наливать воду в вазу, – ты их пробовал на вкус.

– Да ты тоже не пробовала! Никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел цветы. Они у всех в вазах стоят, а потом увядают, и их выбрасывают.

– Ну что ты за человек такой! Вот во всем нужно негатив найти! Это знак внимания, балда. Внимание – оно ни в чем не измеряется. Оно либо есть, либо нет, и все равно, что цветы потом засохнут. Внимание-то было – и все тут. Ты есть хочешь, странник ночной?

– Да. Есть. Как зверь. Р-р-р-р-р-р-р! – Олегу было невероятно хорошо, легко, спокойно и умиротворенно. Его ночные приключения, бой с загадочной крысой, которая имела все шансы покончить с его земным существованием, размышления о том, как поступить с раненым врагом, – все отступило перед нахлынувшей вдруг нежностью. Хоть кто-то меня любит, потрясенно подумал Музыкант. Любит – то есть принимает меня таким, каков я есть, не пытаясь переделать под собственные представления об идеальном мужчине. Конечно, мы неосознанно всегда переделываем друг друга, перестраиваем-перекраиваем, полностью этого избежать невозможно. Но она хочет, чтобы я был самим собой, своим собственным. И поэтому я готов принадлежать ей.

Частично.

Иногда.

Но другим я не буду принадлежать даже на этих условиях.

– Ну иди кормись, – Иришка зазвенела посудой. – Потом спать будешь?

– Наверное. На сытый-то желудок…

– Хорошо. Тебе компанию составить?

С утра пришел посыльный из Штаба, Стасик Панкеев, парнишка лет шестнадцати, с которым Музыкант как-то разговорился на крыльце Штаба, ожидая, пока штабисты закончат какой-то крайне важный разговор, которого ни в коем случае нельзя было прерывать. Стасик принадлежал к интересному поколению: люди его возраста до Катастрофы уже вполне осознанно воспринимали окружающий мир, но как личности они формировались уже после Катастрофы. Несмотря на то что парень еще не достиг возраста, в котором люди Города обязательно носили оружие, заступали в караулы и совершали вылазки в «серую зону», металлический кругляш на его потертой джинсовой куртке уже украшала плетеная нитяная косичка. Пока что одна. Из разговора на штабном крыльце Олег знал, что крысу парень подстрелил чуть ли не случайно – когда носил бумаги на один из постов, который внезапно подвергся атаке тварей. «Крысиный хвост» сплела некая «рыжая Машка», к которой Стасик неровно дышал. По крайней мере, так оно было два месяца назад.

– Музыкант, тебя в Штаб, – сообщил Стасик, торопливо пожимая протянутую руку.

– Что стряслось?

Посыльный пожал плечами:

– Я-то откуда знаю?

– Будет врать-то. Чем вам еще заниматься, кроме как подслушивать? Секретность у нас, сам знаешь, аховая.

– Ну ладно, – не стал особо сопротивляться парень. – Вроде как планируется какая-то глубокая разведка. Но это так, я только краем уха слышал…

– Глубокая разведка… Вон как… – протянул задумчиво Олег. – Хорошо, дуй обратно в Штаб и скажи, что я скоро буду.

– Ты это… Поскорее… – засопел Стасик, которому явно неловко было велеть что-то «самому Музыканту». – Там сказали, чтобы ты одной ногой здесь, а другой – там.

– Мало ли что там сказали, – буркнул снайпер. – Приду-приду. Позавтракаю, побреюсь и приду.

Посыльный бросил на него завистливый взгляд, в котором явно читалось желание уметь и мочь поступать так же, как «сам Музыкант», и не слушаться всесильных штабистов.

– Ты сам поторопись, – добавил Олег.

– Все, исчез! – крикнул парень уже на бегу, стуча каблуками ботинок по лестнице.

– Что, вызывают? – спросила Иришка.

– Угу. Понадобился зачем-то. Чаю налей, пожалуйста.

– Ты правда не будешь торопиться?

– Совершенно.

– А если там что-нибудь очень серьезное? Вдруг действительно вопрос жизни и смерти?

– Если там вопрос жизни и смерти. – Музыкант прошел в кухню и принялся нарочито медленно намазывать масло на кусок хлеба и аккуратно разравнивать его ножом, – они не стали бы присылать посыльного. Доцент сам бы пришел. И вообще – если я им могу срочно понадобиться, пусть ставят телефон.

Телефонная связь в городе худо-бедно, но работала. Только обеспечить всех аппаратами пока что не удавалось. Бой-баба как-то раз на совещании Штаба долго ворчала насчет того, что большинству людей телефон все равно нужен лишь для того, чтобы часами занимать линию бесполезными разговорами. На том и порешили, связав небольшой сетью только членов Штаба, руководителей некоторых служб, командиров боевых групп и постов.

– Так-таки Доцент? – попробовала подколоть Олега Иришка. – Или Вась-Палыч?

– Ну уж нет. Этот не придет ко мне, даже если мир будет катиться в пропасть.

– Эх, Олежка… Ты думаешь, что так хорошо всех знаешь?

– Нет, конечно. Но я точно знаю, кто как ко мне относится. Мне хватает.

– На самом деле? – Иришка поставила на стол любимый Олегов стакан, в который только что налила чаю. – Скажи, например, а как я к тебе отношусь?

– Ты? – Олег растерялся. – Ну… Любишь, наверное…

– Так-так, – подбодрила его девушка. – «Наверное, люблю» или все-таки «просто люблю»?

– Просто любишь. И вообще чего пристала? Ну дай поесть человеку.

Музыкант демонстративно засунул бутерброд в рот и откусил огромный кусок, которым сразу же едва не подавился.

– Олежка-Олежка…

Его женщина присела рядом с ним, ласково провела ладонью по голове.

– Ты у меня иногда как ежик, а иногда – как черепаха. Или даже как страус. То выставляешь колючки, чтобы колоть весь мир, то от этого самого мира прячешься.

– И что же я делаю неправильно?

– И то, и другое. Конечно, иногда нужно бывает уколоть, а иногда – спрятаться. Только ты никак не поймешь, что есть и другие способы.

– Эй… Только не надо учить меня жить, – возмутился Олег.

Он чувствовал, что наполовину его возмущение – чистое притворство, а чем оно является на другую половину, Музыкант предпочитал не думать.

– Да я не учу. Не буду. Не собираюсь. Доедай бутерброд, ежик, пей свой чай и побереги свои иголки для Штаба. Вот там они могут тебе пригодиться.

В Штабе Олега действительно ждали. Стоило только войти, как его встретил какой-то полузнакомый пожилой человек с манерами военного еще тех, докатастрофных времен.

– Олег? Ну наконец-то, а то мы уже заждались. Я – Паршин, и меня, представь, тоже Олегом зовут. Ну пошли, пошли, народ уже собрался, тебя одного только не хватает.

Тезка потащил Олега на второй этаж, по лестнице с выщербленными ступенями, на которой как-то раз Музыкант поскользнулся и, упав, разбил себе колено. Словно в такт неприятным воспоминаниям, колено вновь заныло, и не ожидавший такого снайпер поморщился. Паршин это заметил.

– Что, не любишь Штаб? Это нормально, представь себе. Чего его любить? Они тут сидят, в тепле и уюте, за нашими спинами, а нам с тобой отдуваться. Мы же с тобой похожи – мы люди действия, нам подавай поле, да чтобы сам по себе и никто над нами не стоял. Ну что молчишь? Не так, что ли?

Не так, хотел ответить Музыкант. Совсем не так. Не хочу я никакого действия. Ни в какое поле не хочу. Покоя бы мне. Чтобы никто не выдергивал из своего дома, от любимой женщины и от утреннего чая с бутербродом. Но вместо этого Олег кивнул. Говорливый Паршин чем-то ему не понравился.