Безумный поезд Режет ночь Дыханьем Змея Горыныча, Безумный поезд Гонит прочь Трудяг в оранжевых куртках.

Глаза — их целых три! Распахнуты не на шутку, Стоп-кран давно сорвали, У машиниста в лице ни кровиночки.

Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку.

Эх, жива анархия —

Вольный рок на рельсах.

По небу — дымный след, Свободы очень хочется… Но в коммунах умер свет — Взорвали остановку…

Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку!

Близка и понятна цель, А кайф какой в движении!.. Безумный поезд уцелел В полдюжине крушений…

Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку!

Но рельсы разобрал какой-то оборванец, А до свободы — три версты, Ох, сколько будет грязи…

В этой песне меня интересовал отнюдь не сам паровоз с тремя глазами (один прожектор наверху, плюс два боковых), а та самая Свобода, до которой мы при каждой смене лидера в стране пытаемся докатиться. В какой-то степени этот «Поезд» можно считать вариациями на тему революционной песни «наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка». Только остановку уже… того… ликвидировали, то ли свои, то ли чужие.

– Дзинь! Тррр! – Дубинин на проводе. – А не взять ли нам Пелевина? «Желтую…….

– «Стрелу», – радостно подхватываю я, – и переделать к чертям собачьим. Почему у него герой так тихо сходит с поезда? Не по-нашему это!

Дуб провидчески и героически дает «добро», у меня в районе солнечного сплетения образуется благостная, святая пустота – верный, подтвержденный годами, признак того, что все будет «тип-топ», и нас ждет удача.

У Пелевина мне нравилось многое, и жаль было, что это многое придумала не я: и вагоны, уходящие на Восток и теряющиеся на Западе, и похороны, когда умерших с помощью проводника выпихивали в окно. Да не устраивал лишь финал – без резкого движения, без шараханья кулаком по столу и терзания на груди тельняшки. По моему разумению, сбрендивший поезд так плавно, по-пацифистски не мог остановиться. Тот поезд, в который нас втолкнула жизнь без нашего на то согласия, иногда лишь замедляет скорость, рельсы проложены четко – в пустоту. Можно стать хиппи, панком, крутым альтернативщиком, металлистом, конторщиком — кем угодно, но бесповоротно соскочить с подножки жестокого транспортного средства с космическим числом вагонов тебе не удастся. Эта мораль – или отрыжка этой морали – и гасит тот самый огонь в твоих глазах, о котором любят писать поэты-романтики старой закалки, кого даже под дулом автомата не заставишь произнести слово из трех букв, начинающееся со священной буквы «х». Первый куплет «Стрелы» несколько раз менялся.

Стрелой горящей поезд режет пустоту, Послушный неизвестным силам, Тебя втолкнули в этот поезд на ходу, И даже имя не спросили.

Не знаешь ты, что будет дальше, Каким ты станешь через миг…

или

Во тьму ночными часовыми

Уходят белые столбы.

Сложился и вариант 1-го запева, посвященный исключительно Владимиру Петровичу Холстинину, и выглядел этот вариант так:

Стрелой горящей поезд режет пустоту, Послушный неизвестным силам, Закат Европы проскочил он на ходу, Восход России пыль прикрыла.

Монументальный труд философа Шпенглера «Закат Европы» Холст мечтал каким-нибудь образом переложить на свою музыку, но отсутствие в нем героя типа Заратустры делало такую задачу практически невыполнимой, а придумать более хитроумный подход не хватало времени и сил – надо было пахать. «Работай, работай, негр, солнце еще высоко!» — гласит любимая «арийская» пословица.

В припеве уже чувствовалась готовность к прыжку – то ли с парашютом, то ли с «тарзанки», то ли с печки на лавку.

а) He спи, пора! Прощай, безумный поезд, Стрела летит туда, где рухнул мост, Пускай река (можно — Господь) Их души успокоит, А ты беги, И прыгай под откос,

б) Сорви стоп-кран, Он никому не нужен, Стрела летит туда, где рухнул мост, Разбей окно — И прыгай в снег и стужу, И прочь беги, Под литургию звезд.

в) Безумный мир — Безумный скорый поезд — Летит стрелой Туда, где рухнул мост.

Никто, поверь, стрелу не остановит, Разбей окно – И прыгай под откос!

г) (очень циничный вариант)

Не жди других — Они на все согласны. Стрела летит Туда, где рухнул мост, Там все найдут Любовь, покой и счастье… Разбей окно –

И прыгай под откос.

Серьезное стихоплетение, или укладывание слов в обязательную форму, иногда может довести до истерики. «Кровь, кровь, всюду кровь!» – хочется орать после появления на свет очередного «убийственного» опуса. Наступит тот момент, когда все созданные образы – зомби, Пилата, приговоренного к смерти узника, не сошедшие с ума потенциальные самоубийцы, оболганный церковью Паганини – соберутся в огромной зале со сводчатыми потолками и решат разорвать меня на тысячу мелких кусочков или на тысячи маленьких медвежат, как любит приговаривать моя дочь. Они просто разом, по команде сурового небесного цензора, внедрятся в мое тело. Сначала оно. скроенное по среднестатистической российской модели, начнет светиться зеленоватым светом, потом розоватым, потом желтоватым, потом оранжевым… Цвета хитро переплетутся и рванут вверх преждевременным новогодним фейерверком. В июле. Ощущения, которые я буду при этом испытывать, трудно отнести к разряду приятных.

Итак, сижу, обложившись бумажками, карандашами, разноцветными ручками, амулетами и картами Тара. Чувствую, наступает кризис — из-за газовой плиты выползает призрак сверчка. И тогда рождается посвящение господину Дубинину.

Идет такой Дуб по земле родного Внуково, идет вразвалочку, ветер со стороны взлетно-посадочной полосы играет дубининским хаером (вспоминаю, как в далеком 87-м году мы спасали дубининскую шевелюру с помощью лосьона «Бамфи», который отчаянно пах чесноком, но стабильно помогал от преждевременного облысения). Куртка на басисте — «Харли Дэвидсон», взгляд басиста — уверенный, на руке позвякивает браслет из белого металла в виде жизнерадостных свинячих голов.

— Это что, черепушки?— спросила я Дуба, увидев пижонское украшение и зная наверняка, что череп всегда был любимым, можно сказать культовым, предметом металлистов.

— Не-а, — лениво тянет Дуб, — свинюшки.

— А свинюшки-то здесь при чем?

— А я-то сам кто?

Итак, Дубу с любовью (как некогда писал большой юморист Ян Флеминг, отец агента 007 Джеймса Бонда: «From Russia. With Love» – «Из России с любовью»…

Когда я утром на лицо свое гляжу, Я ненавижу все живое, Рука, быть может, и тянулась бы к ружью, Но это самое простое…

Кому-то в тысячу раз хуже, Но ведь зачем-то он живет!

Второго куплета для этого гастрольно-похмельного произведения не случилось, уж больно исчерпывающим оказался первый. А случилась как раз та самая стрела.

Собственно адаптация пелевинских произведений музыкантами – фишка отнюдь не новая, оригинатьным сей поступок назвать трудно. Александр Ф. Скляр и группа ВА-БАНКЪ выпустили целый цикл, основанный на его текстах, а кто-то из «продвинутых» журналистов (лично я называю их «задвинутыми») сравнил «ва-банковскую» продукцию с берроузовским «Black Rider»-OM. Берроуз – культовый человек Америки и нашего мира, весь пропитанный наркотиками, но не утративший от этого остроты восприятия реальности, писатель, философ, мелодекламатор, доживший до глубокой старости, похоронивший своего сына, принявшего слишком большую дозу. Именно Берроузу приписывается авторство термина «heavy metal» – этому худющему старику с пронзительным всезнающим взглядом. «Ва-банковский» альбом ничего общего с берроузовским не имеет.

Книготорговец, пытавшийся дорого мне продать пелевинское «Поколение П», патетически провозглашал, брызгая слюной: – Мадам, да это же Булгаков сегодняшнего дня!

— Да какой же Булгаков, помилуйте! – пыталась отбиться я.

— Булгаков! Наичистейшей воды Булгаков! Какой слог! Какой язык! Какая мистика!

Пожалуй, в «Поколении…» мне понравился фрагмент с Че Геварой и «разговорной» дощечкой, не более того. Вспомнилась истерия, поднятая в свое время вокруг романа «Альтист Данилов», его автора Орлова тоже сравнивали с автором «Мастера и Маргариты», дамы визжали и вырывали друг у друга из рук затертые номера толстого литературного журнала (кажется, «Нового мира»), где частями печатался бестселлер.