И канистра, откуда Черный Байкер плеснул бензином, была черной. И Черные Часы на ведьминой кухне уже показывали Время – Специальное Время Сжигания Книг. Был час между Серебро лунным Волком и Огненно красным Быком, мгновение Раздавленной Мыши…
Дубинин раздавил этот текст легко и непринужденно – большим и указательным пальцем правой руки. «Не катит, — сказал басист, — фигня все это, валяй дальше, работай!»
Сюжет №4
Ворон долго и тупо рассматривал перечень совершенных им преступлений, пытаясь понять, — за что все-таки на него такие напасти обрушились? И черен, как туча грозовая, мылом «Safeguard» не отмыться, наждаком не отнаждачиться… Зато как эффектен взгляд! Подсмотрев в широкую щель в старой оконной раме весьма сомнительный по благости своей фильм «Омен», Ворон после долгих и изнурительных тренировок научился сверкать глазом в точности как его птицеродственник в киноверсии истории Антихриста. Зырк-зырк — и красноватый отблеск вселял ужас в сердца зрителей.
(— Не может быть у ворона рубиновых глаз! — неуверенно пытался возражать мне Дуб.
– Может, — с удовольствием констатировала я, вспоминая «оменовскую» эпопею-страшилку. — Еще как может!)
– Что же во мне отрицательного? – ворчал мой Ворон, которому по правилам полагалось жить лет триста, но возраст которого, по необъяснимым для орнитологов причинам, перевалил уже за 366 годков. — Стало быть, все вороны, гайворонье, галь и галье, чернь всякая — мои родственники. Где галь, там и голь. А черен я оттого, что создан, мол. Дьяволом, — Ворон вздохнул и если бы мог, то пожевал бы губами, а так только щелкнул пару раз клювом. — И, типа, во мне живет душегуб… Посмотрим…
Ворон вывернулся наизнанку переданным по наследству дедушкиным приемом: через попку потянул себя за язык черным стальным когтем. Вывернув, встряхнул, не нашел ничего предосудительного, восстановился и удовлетворенно потер бока крыльями.
– А что плохого в том, что я помогаю душе откидывающегося колдуна легко выйти из тела? Чего плохого-то? Не понял я… Ну кружил я над его крышей, кружил, дык это у меня с вестибулярным аппаратом не того, заедает… Но все это антивороновое вранье имеет положительный момент: люди не сожрут, они теперь богобоязненные, будут от голода загибаться, а в рот ни перышка, ни косточки… Слава Богу!
(В том, надо сказать, Ворон здорово ошибался: сожрут, непременно сожрут, и про колдуна забудут с голодухи, и про мать родную, и про папаню убогого.)
Давным-давно Бог обидел Ворона. В те далекие времена, после сотворения мира, Ворон был самой белой и чистой птицей, голуби – говнюки к нему даже за гривенник подойти не смели — так уважали. Но случился Потоп, и Ной, гражданин мира, естественно, соорудил Ковчег… Плавали они, плавали, одурели от хрюканья, мычания, споров и дрязг на борту громоздкого сооружения старика-жизнелюба, первого в истории Земли начальника Службы спасения, и решили послать кого-нибудь из крылатых посмотреть — а не кончилось ли водоизвержение.
Бросили на щепочках: каждая божья тварь в душе молила небеса, чтобы минула ее чашка сия — дело было темное, запросто можно было головушку сложить в сумерках Неизвестности. «Счастье» лететь на разведку выпало белоснежному Ворону. Простился он с Воронихой и воронятами, присел на дорогу у гнезда родного, и стартанул… Летел, летел над водным безобразием, смотрел по сторонам — одна вода знай себе плещется. Ни клочка, ни лоскутка суши. Силы у Ворона на исходе, и когда в глазах его, еще не умевших в ту пору излучать рубиновый свет, тьма от усталости начала распадаться на тысячу колючих ежиков, он и увидал Землю. Измученная птица с трудом еще несколько раз взмахнула горящими от борьбы с воздухом крыльями, еле дотянула до спасительной тверди, и рухнула там, бездыханная… Старик Нои со всей чей компанией напрасно ждал возвращения Ворона из разведки. Невдомек им, очумевшим от бескрайности воды, было, что умер их посланец, лежит лапами вверх на тонкой кромке освобожденного от потопа песка. И настучал Ной Богу, и решил Бог, что загулял Ворон на радостях по-черному, забыл о строжайшем наказе вернуться на Ковчег. И проклял тогда Бог дохлую птицу и повелел всем потомкам ее быть чернее самой черной ночи, стать кровожаднее самого кровожадного крокодила и любить лакомиться падалью. Выл белым, стал черным. Мало того, многие пошли на поводу у несправедливости, в обычном крике Ворона «Кар! Кар!» наиболее пугливым стало чудиться «Кровь! Кровь!». И тема кровавости плавно перекочевала с Ворона на Ворону. Дескать, хотела Ворона испить крови, капавшей из ран распятого Христа, вот Господь и проклял эту птицу, клюв ее по краям теперь обведен как бы кровавым ободком. Не знаю, может, во времена Пилата (Понтия, прокуратора Иудеи) и Иуды Искариота так оно и было, но, сколько я ни разглядывала ворон, прилетающих по утрам ко мне на карниз за кусочком сыра, ничего общего со следами помады на клюве птицы я не заметила…
Пожалуй, самым главным моментом, побудившим меня включить Ворона в «арийскую» мифологию, стала связь этой птицы со смертью и миром мертвых. По народным поверьям, смерть залетает в окно черным вороном, а уж если он кружит над чьей-нибудь головой или крышей, жди беды!
Комдив Василий Иванович Чапаев, красный командир, накануне своей героической гибели в водах реки Урал пел (если верить старому кинофильму): «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой!».
И во сне, между прочим, Ворон с опереньем, отливающим синевой, тоже сулит смерть.
Имея в запасе множество доказательств нехорошести Ворона, я начала кропотливую работу по «укладке» образа в пределах «дубининской рыбы».
Первая прикидка выглядела следующим образом:
Ночью день разорван, Затянула рану мгла, Смотрит черный ворон На меня рубином глаз.
Из другого мира Ворон вести мне принес, Воскресил забытый Вкус тобой пролитых слез.
Я не суеверен, Но мои гость проронит смерть, Траур оперенья — Это траур и по мне.
Где же мой хранитель, Ангел с огненным мечом? Летней мглой укрытый, Он забылся странным сном.
Дай волю мне! Прочь отпусти! Ворон в ответ: «Я там, где ты!»…
Ворон трижды крикнул Имя той, что предал я… Дом, как факел, вспыхнул, И сгорел за миг дотла.
Ворон Книгу Жизни На прощанье бросил мне, В ней, как снег, страницы, И меня в помине нет!
Дай волю мне! Прочь отпусти! Ворон в ответ: «Я там, где ты!»…
Яне верю суеверьям, Но боюсь света дня, За мгновенье Стал я тенью, Я из жизни Птицей изгнан.
Печальная получилась история, с легким оттенком вампиризма в конце, но, правда, без вони… Робкие вариации на тему «Nevermore» Эдгара Аллана По. Ворон выступает не как пожиратель падали или хранитель кладов (что с ним тоже случается, скупердяй, редкостный, ни монетки не даст на издание сольного альбома), а как мститель. Мстит за преданную некогда любовь. Девушка, судя по всему, свела счеты с жизнью. Недаром любимая заключительная фраза «арийцев», рассказывающих о сюжетах песен: «Короче, все умерли!». И для виновного в личной трагедии девушки Ворон превращается в непрошенного спутника, во вторую тень. Ему даже удается выкрасть у задремавшего Господа Книгу Жизни (во, зациклило меня! Пока не пристрою, не успокоюсь ведь!) и показать, что в ней имя виновника не значится и нет записи о деяниях его… А. следовательно, ждет его вторая смерть — в озере огненном, где и без того тесно из-за боязливьгх и неверных, скверных и убийц, любодеев и чародеев, идолослужителей и всех лжецов (см. Откровение от Иоанна, гл. 20, 21).
Тему эдгарповского «Ворона» подхватила у нас немецкая группа GRAVE DIGGER. Случилось это уже во второй половине 2001 года, а то бдительные стражи порядка могли бы опять заподозрить меня в чем-то очень нехорошем.
Вообше-то, эта команда то и дело залезает в кладовые моих идей и таскает оттуда всякие полезные темы, или наоборот? Помню, как я пыталась уломать Петровича на сочинение опуса о храмовниках — Ордене Тамплиеров, рыцарях в белых плащах… «Сначала их было только девять…» (Хо, мое любимое число!)
