Он ждет своего часа. Он не шел через весь остров пешком, не питался юколой, и у него нет даже царапины на теле. Надо было сразу накрепко связать ему руки. Сейчас, пожалуй, мне это уже не под силу. Я уверен, что смогу взять верх в тесноте нашего логова. Остается только ждать конца пурги. Кажется, стоит умолкнуть шуму ветра, нескончаемому шороху несущегося по равнине снега, и сейчас же перестанет хотеться спать.

Вообще надо думать о чем-нибудь другом. Интересно, например, зачем забрались на этот пустынный островок немцы? Что они делали на ничьей земле? Была эта станция единственной, или где-то они высадились еще? На «Олафе» я слышал немало рассказов о немецких рейдерах, пиратствующих на Севере. Среди них были крупные корабли вплоть до линкора «Тирпитц» н крейсера «Адмирал Шеер». Я подумал, что лейтенант Риттер мог бы оказаться бесценной находкой для работников союзной разведки…

«Ничья земля», — говорил Дигирнес… Как будто могло остаться что-то ничьим в этом расколотом надвое мире. Даже сюда, на Север, где нет никакой жизни, пришла война.

Сколько раз люди объявляли войну последней! И каждый раз начинали ее вновь. Но уж эта-то война обязательно будет последней. Мы не допустим новой. Верно, чтобы уничтожить войну совсем, и идет сейчас на всей земле этот смертный бой.

Потом я стал думать о том, какой станет жизнь после войны. Но тут я как-то ничего не мог придумать. Просто я понимал, что тогда будет очень тепло и никогда не станет сосать под ложечкой от голода. Разве только после долгой хорошей работы. И всегда будет тепло, очень тепло, даже жарко…

Очень жарко… Очень жарко было на той маленькой пыльной площади. Шумел рынок. Он был невелик — всегда два-три ряда, но шумел и играл красками, подобно любому южному базару. Желтые ядра дынь канталупок. иссиня-черные гроздья «изабеллы», полуметровые огурцы, белые со слезой пласты сулугуни. Мы пробираемся между высокими арбами. В них судорожно бьются куры. Мы — это я и Нина. С самого утра мы лазали по холмам вокруг этого местечка под Сухуми.

В фанерной закусочной полумрак и относительная прохлада. Мы садимся за длинный, покрытый клеенкой стол.

Мы очень голодны, и у нас очень мало денег. В меню закусочной единственное блюдо — огненное чахохбили, в котором мало мяса и много нестерпимо острого соуса. Наших денег хватает только на одну порцию, так как нельзя удержаться от соблазна выпить холодного легкого вина. Но на столе стоит свежий чурек, и, если обмакнуть кусочки хлеба в расплавленный огонь соуса, получается великолепное блюдо. Кудрявый красавец в живописно замасленном фартуке ставит перед нами миску чахохбили и бутылку молодого вина.

— Кушай, пожалуйста, — говорит он Пине. — Кушай. Смотри, совсем худой!

Ника смеется. А я удивляюсь. Я не замечаю, что она действительно ужасающе худа, эта до черноты загоревшая девчонка. Не замечаю ни многострадального облупившегося носа, ни протертых на коленях спортивных шаровар, ни нелепых баранчиков кос — говоря объективно, они совсем не украшают мою подругу, но она не признает никакой другой прически. Мне просто приятно смотреть, как она смеется, глотает, обжигаясь, вымоченные в соусе кусочки свежего чурека, пьет мутноватое молодое вино. Я подымаю стакан.

— За нас!

Но Нина трясет головой.

— За всех!

Широким жестом она включает в тост и заботливого красавца грузина, и шумную компанию на противоположном конце стола, и пыльную площадь, и щедрый базар, и ослепительное солнце, и синее море, и весь этот необыкновенный день.

От холодного вина слегка ломит зубы.

— Кушай, — настойчиво произносит буфетчик, — кушай, пожалуйста. Только не спи…

И тут я понимаю, что сплю. Меня охватывает ужас. Еще не совсем понимаю почему, но твердо знаю, что ни в коем случае не должен спать. В следующий миг, еще не открыв глаз, осознаю, что рядом со мной лежит враг, уже давно, по-волчьи ожидающий этой минуты… Хватаюсь за кобуру. Пистолет на месте. Плечо ощущает жесткую грань магазина автомата.

Открываю глаза. В нашей пещере светло. Затих ветер. Слева от меня по-прежнему слышится равномерное посапывание. Поворачиваю голову. Риттер лежит лицом ко мне. Из полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Он спит…

Он спит! Он заснул раньше меня!

Я разгреб снег. В глаза ударило солнце. Пурга кончилась. Сильно похолодало. Стояла удивительно прозрачная морозная тишина. Я чувствовал себя отдохнувшим. Риттер все еще спал. Интересно, какое будет лицо у лейтенанта, когда он проснется? Я уже повернулся к нему, как вдруг услышал какой-то хлопок.

Вдалеке стреляли. Донеслась характерная очередь немецкого автомата. Еще одна…

Я посмотрел на Риттера. Он лежал неподвижно, но я понял, что лейтенант проснулся и тоже напряженно прислушивается к стрельбе. Я вынул пистолет. Проверил, спущен ли предохранитель. Глядя прямо в темные стекла очков Риттера, сказал, не заботясь, поймет ли он меня:

— Учтите, я всегда успею выстрелить на секунду раньше…

И снова лег в яму. Мы лежали так близко, что я чувствовал учащенные удары его сердца. Выстрелы чередовались через равные промежутки: три одиночных, поторл после паузы очередь, потом снова три одиночных и опять очередь…

Выстрелы приближались. Послышался лай собак. Затем неразборчивые голоса людей. И, наконец, скрип полозьев. Автоматная очередь прогремела чуть ли не над нашими головами. Риттер дернулся. Ствол пистолета уперся ему в грудь. Риттер застыл. Я чувствовал, как напряглось его тело. В левой руке у меня был наготове автомат. В случае чего у нас получится неплохой последний разговор.

Снова зазвучали выстрелы, но уже чуть дальше… Затих скрип полозьев. Смолкли голоса людей. Потом лай собак. Тело Риттера обмякло.

Где-то вдалеке последний раз прострочил автомат. Я отодвинулся от лейтенанта, с трудом разжал пальцы, вцепившиеся в рукоятку пистолета. Расстегнул комбинезон. По спине ползли струйки пота. Выждав немного, я осторожно поднялся. По снежной равнине уходил на юго-запад отчетливый след саней.

Весь остаток дня и ночь мы шли на север. Риттер шагал впереди, настороженно прислушиваясь к каждому звуку, но выстрелы больше не доносились.

Судя по карте, мы были недалеко от узкого пролива, отделявшего наш ocTpoiB от крохотного скалистого островка на севере. Я еще не знал, как мы сумеем перебраться туда, но другого пути не было.

Идти было трудно. Ноги проваливались в высокий наметенный пургой снег. В эту ночь я впервые понял, что такое настоящий арктический мороз. Риттер то и дело оттирал щеки и нос, а я, как ни берегся, вскоре обнаружил, что кожа на левой скуле ничего не чувствует.

В небе висела луна в три четверти, и наши длинные голубоватые тени медленно ползли по снежной целине. Я не думал, что Риттер решится бежать при такой видимости, и все-таки он бросился в сторону, улучив момент, когда я барахтался в глубоком сугробе. Наверное, думал, что не посмею стрелять в звонкой ночной тишине. Но я выстрелил. Выстрелил без предупреждения. К счастью, автомат не отказал на морозе. Потом я его нес на всякий случай на груди под комбинезоном. После второй короткой очереди Риттер остановился.

К рассвету мы добрались до пролива. Даже удивительно, как удалось так точно сохранить направление в суматохе этих дней. Метрах в восьмистах действительно виднелся горб островка. Пролив был забит крупным колотым льдом. Снова поднялся ветер. Он гнал льдины на восток.

Я поймал беспокойный взгляд Риттера. Он мучительно пытался угадать, что я собираюсь делать дальше. Мы сидели рядом у самой воды. Сейчас можно было не опасаться лейтенанта, мы оба слишком устали для борьбы.

Я разжег спиртовку, растопил в котелке снег и заварил остатки кофе. Потом тщательно вытряс из мешка все крошки галет. Их набралось с пригоршню. Аккуратно разделил их и высыпал половину на крышку котелка. Остальное просто слизнул с ладони. Лейтенант был в замешательстве — видно, никак не мог отыскать объяснения моим поступкам. Но я просто хотел сейчас быть особенно справедливым.