Отрезаю широкую полосу от своего одеяла и обматываю ступни. Теперь будет теплее. Справа на востоке светлеет. Надо спешить.

Я разжигаю примус. Растапливаю в котелке немного снега. Разогреваю консервы. Все мои расчеты полетели к черту. Мы уже две недели в пути, а не прошли и шестидесяти километров. Сейчас мы живем на строгом, урезанном рационе. Едва вода нагрелась, тушу примус — приходится экономить керосин, его осталось всего полканистры.

Завтрак готов.

Мы идем бесконечно долго. Впереди сплошная белая пелена. Лед, снег, гряда торосов на горизонте. Ослепительно белый снег. Я уже не могу открыть глаз.

Боюсь остановиться. Риттер взглянет мне в лицо и поймет, что я слеп. Пока он шагает спокойно. Он уже привык идти в одной упряжке со мной. Сегодня легкая дорога, неглубокий снег. Ощущаю плечом, на котором натянута лямка, каждый шаг лейтенанта. Словно каторжники, скованные одной цепью, мы шагаем вперед и вперед.

Временами слепота отступает, и тогда мне удается бросить быстрый взгляд на дорогу, прикинуть расстояние до выбранного еще утром ропака ка горизонте. Сегодня мы должны обязательно дойти до него.

Лямка туго натягивается. Значит, Риттер остановился. Надо во что бы то ни стало открыть глаза. Прикрываю глаза рукой. Этот жест я могу себе позволить.

— В чем дело?

— Пора обедать.

— Рано.

— Два часа. Я устал.

— А я — нет.

Пауза. Опускаю руку к ношу. Если Риттер бросится — бить сразу в живот. Вероятно, мы смотрим друг другу в глаза, но я не вижу его лица. Становится нестерпимо жарко.

Но вот дернулись нарты. Риттер подчинился. Я тоже шагаю вперед. Важно попасть в такт его шагов. Облегченно прикрываю глаза. Можно дать им отдохнуть. Мы мерно шагаем в ногу, как солдаты в строю.

Я теряю представление о времени. Может быть, мы идем час, может быть, — три.

Моя лямка снова туго натянута. Риттер встал. Слышу его прерывистое дыхание.

— Не могу… — хрипит Риттер. — Не могу… — он ругается по-немецки.

Чувствую, что тоже больше не могу. Приоткрываю веки. Острая боль ударяет по глазам. Проклятое солнце все еще висит в небе. За несколько мгновений, пока я зряч, надо успеть выбрать место для привала.

Риттер обессиленно валится на снег. Я подтаскиваю нарты к торосам. Разворачиваю их поперек ветра. Глаза слезятся. Снова мир заволакивает пелена. На ощупь развязываю узлы на санях. Надо приготовить обед, пока Риттер не пришел в себя.

Самое трудное — разжечь примус. Он упрятан в большое ведро с прорезанной дверцей. Открываю дверцу. Осторожно наливаю в горелку керосин. Чиркаю спичку. Вероятно, она гаснет. Чиркаю вторую, протягиваю ее в дверцу. Вспышки кет. Третью спичку я держу в ладонях, пока огонек не касается загрубевших кончиков пальцев. Сильная вспышка опаляет руку. Примус мерно гудит.

Консервного ножа у нас нет, я открываю банку финкой Дигирнеса. И тут же попадаю ножом в левую руку. Нельзя спешить. В банках все замерзло. Весело будет, если я сварю суп из маринованных селедок. Осторожно пробую продукты. Засыпаю кипящую воду крупой и вываливаю туда полбанки тушенки. Это немного после такого перехода, но больше расходовать нельзя. Есть хочется до головокружения.

Пробую горячее варево и снимаю его с огня. Надо разлить похлебку. Слышу приближающиеся шаги Риттера. Миски я заранее поставил рядом, слева от примуса. Протягиваю руку… Мисок нет. Что-то сразу оборвалось в груди. Осторожно повожу рукой. Наконец пальцы натыкаются на холодный металл. Просто миски оказались чуть дальше, чем я предполагал.

Я налил Риттеру, поставил на снег.

— Ешьте.

Риттер жадно ест. Слышу, как он сопит и чавкает. А я в отчаянии сижу перед котелком и грызу сухарь. Я боюсь пронести ложку мимо рта.

— Вы больны?

Я вздрагиваю.

— Нет.

— У вас нехорошие глаза. Сейчас осень, а то бы я подумал, что это снежная слепота. Очень неприятная штука, я как-то болел весной.

Значит, меня угораздило заболеть весенней болезнью. Но что с Риттером? После ухода с острова он несколько дней угрюмо молчал, а сейчас даже пытается шутить.

— Напрасно не едите — суп неплох. Если бы я не знал, что вы инженер, то, вероятно, решил, что имею дело с судовым коком.

Что это? Призыв к перемирию или попытка усыпить мою бдительность?

— Положите мне еще, — говорит Риттер.

Я замер. Очевидно, он протягивает мне сейчас миску.

— Дайте мне еще…

Я ничего не вижу. И сейчас это поймет Риттер. Неловко, наугад протягиваю левую руку. Правой нащупываю нож.

«Куик-ик-куик… Куик-ик-куик…» — доносится далекий печальный крик.

Рука встречает пустоту. Риттер молчит. Он все понял и сейчас…

— Куик-ик-куик! — слышится ближе.

Чей это странный крик? Не слышу движения Риттера. Что он делает в эту секунду?

— Куик-ик-куик!

— Mein Qottl Die rose Mowe! — Голос Риттера почти испуганный.

— Куик-ик-куик! — раздается над самой головой.

— Розовые чайки! Смотрите!

Теперь я понимаю, что это кричат птицы. Но почему так взволнован Риттер? Взволнован настолько, что не заметил моей протянутой руки.

— «Куик-ик-куик!»

— Вот они! Видите? Видите?

— Вижу, — глухо говорю я. — Конечно, вижу. Ну, чайки…

— Ро-зо-вые чайки! Вы понимаете? Стреляйте… Скорее стреляйте!

— «Куик-ик-куик!»

Неведомые птицы проносятся над нами.

— Стреляйте же!

— Я не люблю зря убивать птиц.

— Господи! Это же розовые чайки, величайшая редкость!

Кажется, Риттер сейчас в самом деле бросится на меня.

— «Куик-ик-куик…» — доносится уже издалека.

Риттер с досадой бормочет что-то по-немецки.

— Ешьте суп, — говорю я. — Берите сами.

— А! У меня пропал аппетит. Упустить такую редкость! За пятнадцать лет жизни в Арктике я вижу их впервые!

— Вот видите, мне повезло сразу.

— Вы просто не понимаете, что это такое, — не может успокоиться Риттер. — Когда Фритьоф Нансен увидел розовых чаек, он пустился в пляс прямо на льдине. Любой музей даст огромные деньги за такое чучело!

Похоже, он надеется выбраться из переделки. Значит, он все-таки убежден, что на Шпицбергене нас встретят немцы.

Слепота на несколько мгновений отступает. Я встаю.

— Ну, неизвестно, когда мы еще доберемся до музея. Собирайтесь! Довольно. Пора в путь.

Я лежал, прислушиваясь к тишине. Риттер спал. Высоко в кебе висели холодные звезды. Я вижу их как будто сквозь редкую кисею. Даже ночью зрение не восстанавливается полностью. Риттер явно начинает что-то подозревать. Он чаще обычного неожиданно останавливается во время переходов. Я уже дважды натыкался на него. Я чувствую — он весь насторожился, как зверь перед прыжком.

Завтра, судя по всему, снова будет солнечный день. И завтра Риттер наверняка сделает выводы из моего состояния.

…Вероятно, я все-таки задремал. Меня разбудил страшный треск. Мы проваливались в какую-то пропасть. Леденящий холод охватил все тело — спальный мешок был полон воды. Несколько мгновений мы яростно барахтались, пытаясь вырваться наружу, но наши судорожные рывки только глубже погружали нас в воду. Это было как в страшном сне. Отчаянно закричал Риттер.

Наконец мне удалось уцепиться за ледяной выступ. Пока я поддерживал нас обоих на поверхности воды, Риттер пытался выпутаться из мешка. Мы были накрепко спеленаты вместе. Застывшие руки соскользнули с выступа. Мы снова погрузились с головой. Но через мгновенье я почувствовал, что подымаюсь. Судорожно глотнул воздух. На этот раз за льдину уцепился Риттер. Я перевел дыхание и сжался в комок. Резким движением вытолкнул лейтенанта из горловины мешка. Следом удалось выбраться и мне.

Едва брезжил рассвет. В воде, у края расколовшейся льдины, плавали наши сапоги, одеяла, рукавицы. Я выловил и выбросил на льдину сапоги Риттера и свои унты. Потом подтащил к себе спальный мешок. Один вытащить его из воды я не мог. Риттер, наклонившись, поймал мешок с другой стороны.