— По-моему, начинается чертовщина, — раздраженно вмешался Шомон. — Что она хотела этим сказать?

— Речь шла всего-навсего об одной из фигур моего музея. Но не прерывайте меня, мсье! — Огюстен вновь наклонился вперед. Его большие усы и бакенбарды, выцветшие голубые глаза, натянутая кожа костлявого лица излучали искренность и торжественную серьезность. — Девушка, поблагодарив меня, пошла вниз по ступенькам. Я подумал, что если вернусь к дверям, то опять увижу ее ко времени закрытия. Но прежде чем уйти, я оглянулся и посмотрел вниз на лестницу.

Слабый зеленоватый свет лежал на стенах из неотесанного камня по обе стороны лестницы. Мадемуазель была почти у самого поворота. Я слышал ее шаги и видел, как она осторожно нащупывала свой путь в полумраке. И в этот момент, готов поклясться в этом, я заметил на лестнице еще одну фигуру, которая безмолвно спускалась вслед за девушкой. Это была мадам Лошар из моей галереи. Кто же еще, если вокруг ее тонкой шейки был меховой воротник, а на голове маленькая коричневая шляпка?

Скрипучий, неприятный голос умолк. Шомон, скрестив руки на груди, жестко произнес:

— Вы, мсье, или законченный негодяй, или скорее всего законченный безумец.

— Полегче, капитан, полегче! — остановил его Бенколен. — Скорее всего мсье Огюстен видел реальную женщину. Вы не решились проверить?

— Я был так напуган, — ответил старик. Он выглядел несчастным, и казалось, вот-вот разразится рыданиями. — Никто похожий на нее не входил в музей. Я страшился заглянуть ей в лицо. Я содрогался при мысли, что увижу восковую маску и стеклянные глаза. Поднявшись наверх, я спросил у дочери, дежурившей в дверях, не продавала ли она билет посетительнице, похожей на мадам Лошар. Нет, не продавала. Впрочем, я был в этом и так уверен.

— Что вы делали после этого?

— Прошел в жилое помещение и выпил немного коньяку. Меня била дрожь. Я пришел в себя лишь после закрытия музея.

— Следовательно, в тот день вы не проверяли входные билеты?

— Было так мало посетителей, мсье, — ответил старец со вздохом и закончил безжизненным тоном: — Я впервые говорю об этом. Наверное, вы считаете меня сумасшедшим. Возможно, так и есть, не знаю. — Он опустил голову.

Подумав секунду, Бенколен поднялся, надел свою мягкую фетровую шляпу, широкие поля которой затеняли его внимательный взгляд. Глубокие морщины от крыльев носа к уголкам рта стали более заметны.

— Теперь направимся в музей, — сказал он.

Огюстена нам пришлось выводить под руки. Он, казалось, полностью утратил ориентировку в шуме и огнях ночного клуба. Оркестр опять плыл в расслабляющем ритме танго. Я вспомнил о человеке, на которого мне в начале вечера указал Бенколен, — о типе с горбатым носом и страшным пустым взглядом. Он по-прежнему сидел в том же углу с дымящейся сигаретой в пальцах, однако в его позе появилось напряжение, и взгляд стал оловянным, что характерно для пьяного. Приятельницы, видимо, уже сбежали. Человек тупо изучал большое число блюдец на столе, что говорило о количестве выпитого, и улыбался.

Когда мы вышли на воздух, иллюминация на площади уже несколько померкла. Огромная глыба каменной арки Порт-Сен-Мартен чернела на фоне звездного неба. Ветер рвал в клочья бурое одеяние деревьев и с шуршанием гнал мертвые листья по мостовой. Окна некоторых кафе еще светились, виднелись тени официантов, собирающих стулья в пирамиды. Когда мы пересекли бульвар Сен-Дени и свернули на бульвар Себастополь, два мрачных ажана, торчащие на углу, откозыряли Бенколену. В поле нашего зрения никого не было, однако меня не оставляло чувство, что за нами следят десятки существ, притаившихся в тени стен или укрывшихся за ставнями, сквозь щели которых пробивались тонкие лучики света. Затаенная, подпольная деятельность замирала, когда мы проходили, чтобы через секунду возобновиться.

Рю Сен-Апполен коротка и узка. Жалюзи ревниво скрывают жизнь, идущую за окнами ее домов. Лишь на углу, где размещался шумный бар с крошечным танцевальным залом, на темных занавесках можно было уловить мелькание каких-то теней. Дальше царил мрак, только слева высвечивался красным номер дома — 25. Мы остановились у портика с покосившимися каменными колоннами и высоченной, окованной железом дверью.

На грязной доске виднелась едва читаемая надпись, выполненная потускневшими металлическими литерами: «Огюстен-музей. Коллекция диковин. Основан в 1862 г. Жаком Огюстеном. Открыт с 11 утра до 5 вечера и с 8 вечера до полуночи».

Старик нажал на кнопку звонка. В ответ послышался звук отодвигаемого засова, и дверь распахнулась. Мы оказались в маленьком вестибюле, очевидно, открытом днем для публики. Помещение освещалось запыленными электрическими лампочками под потолком, образующими букву «О». Металлические буквы на стене извещали об исключительно высоком качестве набора ужасов, имеющихся в музее, и их огромной познавательной ценности. Рекламировались пытки инквизиции, раннехристианские мученики, брошенные на растерзание львам, упоминалось большое число знаменитостей, погибших насильственной смертью — зарезанных, застреленных или удавленных. Наивность рекламы вовсе не снижала привлекательности экспонатов. Только готовый к захоронению покойник не проявил бы здорового любопытства к этой патологической экспозиции. Я обратил внимание, что из всей нашей компании Шомон — само воплощение здравомыслия, рассудительности и добропорядочности — взирал на эти объявления с наибольшим интересом. Ему казалось, что мы не смотрим в его сторону, и он впитывал каждое слово.

Я посмотрел на девушку, открывшую дверь. Наверняка это была дочь Огюстена, но в ней полностью отсутствовало какое-либо сходство с отцом. Привлекали внимание каштановые, гладко зачесанные назад волосы, прямой нос, густые брови над темно-карими глазами. Это были необыкновенные глаза — их взгляд, казалось, пронизывал вас насквозь. Он исходил из какой-то бездонной глубины, где таился источник энергии огромной силы. Она взглянула на отца с таким видом, будто была крайне изумлена, что он вернулся с улицы живым и невредимым и что там его не переехал автомобиль.

— О, папа, — произнесла девушка живым голосом, — кажется, ты пришел под конвоем полиции? Ради вас, господа, нам пришлось закрыть раньше и потерпеть финансовый ущерб. — Она сердито сдвинула брови. — Думаю, вы поделитесь со мной тем, что вас интересует, и, полагаю, вы не придали значения той чепухе, которую нагородил папа.

— Полегче, дорогая, полегче! — примирительным тоном запротестовал папочка. — Пойди-ка лучше включи в музее освещение.

— Нет, папа, — бесцеремонно заявила девушка, — ты сделаешь это сам. Я же хочу потолковать с этими господами.

Она скрестила на груди руки. Под суровым взглядом дочери старик согласно закивал и отправился с туповатой улыбочкой открывать стеклянную дверь музея. Лишь теперь она снизошла до нас:

— Пожалуйста, сюда, господа. Папа скажет, когда все будет готово.

Мы последовали за мадемуазель Огюстен через дверь справа от кассы и оказались в плохо освещенной гостиной, заполненной кружевами, салфетками с кисточками, вазочками и запахом отварной картошки. Мадемуазель, по-прежнему скрестив на груди руки, уселась у стола.

— Он у меня как дитя, — кивнула она в сторону музея, — поэтому говорите со мной.

Мой друг, опустив странный рассказ старика, изложил основные факты. Он говорил в небрежной манере, которая должна была показать, что ни мадемуазель Огюстен, ни ее отец не могут иметь отношения к исчезновению. Именно этот тон, как мне показалось, и вызвал у нее подозрение. Она поднялась и принялась вышагивать по комнате, изучая Бенколена из-под полуприкрытых век. Я заметил, что взгляд ее приобрел твердость стали. Мне даже показалось, что она стала дышать чаще и тяжелее.

— Ну и что на это сказал отец? — спросила мадемуазель, после того как Бенколен замолк.

— Что не видел ее ухода, — ответил сыщик.

— Верно. — Пальцы скрещенных рук напряглись. — Это видела я.