Анджелина вышла ногами вперед. В Италии матери сделали бы кесарево сечение. А в Триполи роды принимала повитуха с руками, выкрашенными хной по самый локоть, — она просто взяла и вытащила младенца.

Анджелину отдали в приют Белых сестер, потом — в школу «Рома». Каждый день она ходила по мостику через железную дорогу. Ела свежие тыквенные семечки на базаре, где ей обжигал ноздри жгучий перец фильфиль. Ездила на велосипеде до маленькой площади, где высился ледник. Купалась на пляже Сульфуреи. Смотрела представления «Летающих ангелов», акробатов-мотоциклистов. Триполи был ее городом, вот и все. День ее был размечен криками муэдзинов. Анджелина знала, что она здесь иностранка, Taliana. Ее происхождение было лишней наградой, дополнительным богатством. Однажды, наверное, она уедет, чтобы поступить в университет, но потом вернется. Жизнь ее протекала здесь, между аркой Марка Аврелия и тутовым деревом. Под лучами, которые касались земли, вспыхивая от красных песков пустыни и от ликующих птиц мула-мула.

Затем были шестидневная война и еврейский погром. Мертвецы, сожженные дома. Мясник, убитый перед своей лавкой.

А потом — тот сентябрьский день. Комендантский час. Обезлюдевший, притихший город.

Все решили, что скончался король Идрис.

Короля не было в стране, он уехал в Турцию на лечение. Старый монарх-сенусит не проявлял особого энтузиазма относительно арабской солидарности, заигрывал с иностранцами, позволил соорудить в стране самую большую американскую базу на Средиземном море. Но его чтили и уважали: худощавого, безобидного, с изогнутым посохом в руках и длинной бородой волшебника.

Придя в мастерскую, Антонио сразу же подбежал к радио.

И узнал о государственном перевороте. Его совершил тот парень из пустыни, красивый, как актер, обольстительный, как мученик.

Способный вести за собой толпы народа, как его кумир Насер.

Никакого кровопролития — только зеленые знамена. Народная революция. Правда, на самом деле их было немного: бедуин из Сирта и его двенадцать апостолов, все совсем молодые.

В этот день открывался охотничий сезон. Пчеловод Газел отправился охотиться на антилоп.

Анджелина встретила Али, сына Газела, на улице Мизран. Он был возбужден: повсюду праздник, множество гусеничных машин, нестрашных, словно гигантские игрушки. Смешавшись с толпой, они направились к морю — к площадке у замка. Дальше было бесконечно долгое купание в море с такой прозрачной водой, что дно казалось ковром. Они плавали в море, легкие, как летучие рыбы.

А потом остались на берегу до самого вечера, сидя рядом друг с другом; поблизости сушилась одежда. И говорили о будущем. Али хотел говорить только о будущем. Он был лишь ненамного выше Анджелины, но в тот сентябрьский день выглядел совсем мужчиной.

Начали с евреев.

С евреев, которые свободно жили в Триполи даже при фашистах, торговали колониальными товарами, пили чай, прикрытый марлей, танцевали в знакомых компаниях, несмотря на расовые законы.

Рената и Фьямма, одноклассницы Анджелины, однажды не пришли на занятия.

Пришла директорша. Учительница выбежала в коридор и разрыдалась.

Анджелина поглядела на карту Италии, висевшую на стене, потом на пальмы за окном. На две пустые парты. Ей исполнилось одиннадцать. Она только что перешла в шестой класс. Груди ее были как две выпуклые пуговицы. Она носила белые сандалии и два месяца назад начала душиться.

Анджелина еще не знала, что и для нее учебный год закончится раньше положенного, что школа скоро закроется, парты составят вместе, со стен сдерут итальянский алфавит и распятие.

Все, на что она смотрела, было дано ей лишь на время. Море за касбой, фонтан с сиреной, крытый рынок, кинотеатр «Габи». Будь у Анджелины фотоаппарат, стоило бы все запечатлеть, как делают туристы. Свой дом. Сицилийские апельсины на подносе. Стариков, играющих в домино под тутовым деревом. Своего друга Али, мокрого от морской воды: руки уперты в бока, ослепительно-белые зубы, на голове — маска для подводного плавания.

Анджелина еще не знала, что молодой Каддафи выбросит мертвых с кладбища Хамманджи, что Италии придется вывозить прах тысяч и тысяч своих солдат, павших в Ливии.

Она не знала, что и ее родителям, и друзьям их семьи из деревни Оливети, с улиц Дерна и Пуччини, и соседям по кварталу — тем, кто строил дороги и дворцы, прокладывал под землей трубы, превращал пустыню во фруктовый сад, — придется заплатить за все грехи жестокого и авантюрного итальянского колониализма времен Джолитти и фашистского Четвертого побережья.

Воск растекается по полу мастерской: масса, лишенная запаха, вещество цвета безмолвия. Хлопает дверь. Хрипло мяучит портовый кот, весь в рыбьей чешуе.

Санта и Антонио смотрят на море, дочь сидит между ними.

Пальмы на корсо Сичилия гнутся все время в одну сторону. Скоро придет сирокко: серая пыль, песок на зубах, в волосах, между пальцами. Но их тут уже не будет. На горизонте — свинцовая заря. Они живы, остальное не важно.

Вито смотрит на море, которое успокаивается и отступает. Кажется, будто оно рассержено своим отступлением. Оно бьет в скалы — вяло, беспорядочно, все слабее и слабее. Вода мутна после ночной бури, и дна не видно. Вито вспоминает утро на дискотеке: загаженный пол, дым, запах пота. Продавленные диваны, переполненные пепельницы, повсюду — окурки вперемешку с осколками бокалов. Вито думает о празднике, который он устроил себе в честь восемнадцатилетия.

Его приятели напились и наглотались колес. Вито видел, как они танцевали под кайфом, покачивались взад-вперед, почти не двигаясь с места, точно скопление болезненных водорослей. Неспособные передвигать ноги в своем бреду.

Никто из них не знал, чем займется в жизни, кроме тех, кто собирался стоять за прилавком в родительском магазинчике.

Вито тоже не знал, чем займется в жизни.

До недавнего времени он не думал об этом всерьез. На душе было спокойно. Чего ему хотелось? Выбраться из дома, найти деньги, чтобы выбраться из дома, деньги на бензин, пиво и кебаб, отвязаться от матери, позвонить приятелю, чтобы тот продиктовал домашние задания, найти кого-нибудь с правами и съездить в Катанию субботним вечером, поесть, прошвырнуться по корсо Италия, сходить в кино, поглазеть на негритянок на улице Прима.

Восемнадцатилетие принесло неприятности. Вито внезапно стал задумываться над своим будущим.

Это случилось на той дискотеке: она выглядела как прощание с жизнью, с молодостью. Ему вдруг показалось грустным то, что здесь не было стариков — только молодежь. Он подумал о бабушке Санте: темная одежда, белые волосы, ухоженные руки, всегда мокрые от овощей и зелени. Безумная мысль. Дома он больше ни с кем не говорил. Ему вдруг захотелось, чтобы бабушка была тут, на дискотеке, где распоряжался глуховатый диджей.

В углу плакала девушка — настолько пьяная, что даже не могла подняться на ноги. Толстые икры, негнущиеся ступни. Тушь — чернее волос — потекла по щекам, образовав две дорожки. Вито пустился в путь по этим черным трассам. Сколько раз он с приятелями обгонял машины, мчась ночью по автостраде, добавляя газу на поворотах. Колеса, пожирающие асфальт с безумной скоростью, красные шарики глаз в темноте.

Они развлекались, ослепляя друг друга дешевыми китайскими лазерами, вопили, смеялись, дымили сигаретами.

Они тысячу раз могли разбиться, попасть в газету: машина, вскрытая, словно консервная банка, а внизу — фотографии с удостоверений личности.

Вито подумал о своем удостоверении личности. Безусый шестнадцатилетний парень. Ирокез на голове, дебильное лицо. Совсем еще мальчишка.

Надо бы сделать новое фото в автоматической кабинке и новое удостоверение. Теперь он совершеннолетний. Можно уйти из дома, сесть за решетку.

Никто не подходил к девушке, сидевшей в углу замусоренной площадки, и Вито также не думал об этом всерьез. Девушка выглядела отталкивающе. Она даже не казалась грустной. Она казалась черным фонтаном, и смысл ее существования заключался лишь в том, чтобы сидеть в углу и плакать. Жалости к себе девушка не вызывала. Пожалуй, ее можно было бы взять за плечи и вышвырнуть с площадки: она продолжила бы плакать под олеандром с тем же выражением на лице. Дома ее подушка, конечно же, будет перепачкана тушью и черными, горькими слезами. Потом она примет душ, вложит в трусики прокладку, пойдет в школу, сядет за парту, будет двигаться подобно водоросли. И стоит ей найти на дискотеке какую-нибудь табуретку, как она снова расплачется без всяких причин, потому что делает это всегда, потому что это ее способ разговаривать, или уединяться, или привлекать к себе внимание. Из такой уж она породы. Но какая разница, эта девушка или другая? Например, та, высокая, которая хохочет? Стоит ей появиться на дискотеке, как она принимается хохотать — может, из-за своих белых зубов, которые фосфоресцируют в меняющемся свете. Все танцуют. Всем все равно. Ты прижимаешь к себе одно тело, потом другое, третье. Попытка жить. Делать снова и снова то, что ты умеешь. Выбросить из себя эмоции, словно сильный град. Словно они вовсе не твои. Ты лишь примеряешь их к себе, танцуя с другими. Ты лишь физиономия, по которой хлещет град и бродит меняющийся свет.