Еще один человек — в тюрбане, но одетый по-городскому — собирает деньги на пляже. Его светлая куртка промокла от пота у шеи и у плеч. Толстяк громко кричит. Бутылка пепси шевелится у него на животе. Надо торопиться, здесь они на виду. Правда, все под контролем. Верные правительству части получили приказ не мешать отплытию барж. Теперь вождь хочет, чтобы Европа задрожала от наплыва тысяч несчастных. Это его лучшее оружие — истощенная плоть бедняков. Это динамит, который взорвет центры для беженцев и лицемерие правителей.

Все, кто собрался на пляже, протестуют.

Они в растерянности смотрят на проржавевшую посудину у берега. Та выглядит как опрокинутый автобус, совсем не как корабль.

Все кричат, качая головой.

«Слишком дорого для такой развалины. На нее смотреть противно».

Элегантно одетый мужчина говорит: А чего вы ждали? Круизного лайнера? Потом он кричит, что для него дело закончено: он погрузит на баржу других беженцев, не таких тупых. Он разводит руками, велит им убираться прочь, идти назад к кустам, назад в пустыню. Затем он плюет на землю и говорит, что не может больше тратить время на этих крыс.

Он бросает деньги на песок. К нему подбегает паренек, но мужчина не хочет и слышать о беженцах. Он садится в джип. Паренек не отстает, заглядывает в окно, умоляет: «Пожалуйста, ради Аллаха». Среди беженцев много женщин и есть беременные. «Разве у вас нет детей?» Человек в джипе открывает дверь, ударяя паренька, выходит, подбирает деньги, кладет их в бумажник. Все замирают. Торговец людьми ступает по песку лакированными туфлями. Он открывает багажник джипа, швыряет на песок блоки пластмассовых бутылок. «Я подумал, что вам захочется пить». Все благодарят его. Джамиля подбирает бутылку воды, горячей, как чай, и кладет в пакет.

Фарид смотрит на море. Впервые в жизни. Он касается воды пальцами ноги, зачерпывает ее ладонью. Делает глоток и сплевывает.

Море огромное, думает Фарид, но не такое, как пустыня. Оно заканчивается там, где начинается небо, — за ровной полосой лазури.

А он-то считал, что по морю можно ходить, как ходит пиратский корабль. Вместо этого он промочил ноги. Море колышется, точно холсты, которые расстилала его мать, волны накатываются и отступают. Фарид отходит назад, но волны настигают его.

Беременная женщина поднимает одежды и осторожно входит в море, но вода захлестывает ее до самого подбородка. С открытым маленьким ртом, полным слишком больших зубов, она напоминает верблюда, который испугался пожара.

Все устремляются вперед, начинают толкаться.

Баржа достигла мелководья.

Двое парней из Малави, самые бойкие, ходят по кораблю босиком, на манер моряков, и обследуют его. Они идут на корму, где открывают канистры с крышками на резинках, потом осматривают нос. Им хочется убедиться, что на корабле достаточно топлива. Толстяк орет, что они — проклятые сукины дети, что они ифрикиюн, рабы, сбежавшие из оазисов. Настроив маршрут на GPS-навигаторе, он спрыгивает за борт, оказываясь в воде по пояс, и ударяет по корпусу судна: Удачи, сукины дети.

Фарид разглядывает море, чистое и спокойное, как синяя глазурь на глине. Он пытается увидеть рыб — первые признаки новой жизни. Джамиля целует сына, ерошит ему волосы.

Сколько же нам плыть?

Недолго — только и хватит времени, чтобы пропеть колыбельную.

И Джамиля запевает своим соловьиным голосом, свистит и пыхтит, подражая зукре.[6] Звуки песни достигают морских волн. Потом Джамиля засыпает. У нее маленькая голова газели — или старшей сестры. Фарид глядит в сторону кормы, потом отыскивает проход между людскими телами. Берега больше не видно: только море, только колыхание волн. Фарид вспоминает свой дом, качели, колодец, украшенный красно-зелеными изразцами. Он думает о газели. Та приходила когда хотела, но всегда перед заходом солнца. Газель уже начала есть из его рук. Он давал ей финики, фисташки, протягивая раскрытую ладонь, словно блюдо. Фарид вспоминает звуки, которые она издавала, запах из ее рта. На языке у нее были пятна. Газель пахла как вади, по которому только что прошла вода. Лучшие на земле глаза, после глаз матери. В тот день Фарид прижал ее к себе. Увидит ли он газель снова? Ее шкура цвета жженой пудры светилась на закате, а пахла ковром. Запах, знакомый Фариду по пустыне, когда они с дедушкой Мусой ставили палатку и спали на молитвенном коврике.

Фарид без сожаления расстается с прошлым. Он еще ребенок и не осознает в полной мере, что такое время. То, что ему уже знакомо, и то, что его ждет, сливаются для него воедино.

Сперва он чувствует возбуждение, потом — испуг, потом — усталость, потом — ничего. Его уже стошнило, и теперь ему нечего извергать наружу. Удушающе жаркое солнце следует за Фаридом, как голодный за пищей, лижет голову, заливает ее потом.

Море однообразно: в нем все по-прежнему. Смотреть на него совсем не стоит: это все равно что смотреть на животное без головы и со множеством спин, которые все время изгибаются. Пенящаяся красная плоть, изрыгаемая глубоко погруженной пастью. Фарид ищет глазами эту голову, которая никогда не показывается: доходит до поверхности и тут же исчезает.

Ему интересно, каково оно — лицо моря.

Один из сомалийских парней выстрелил в воду, чтобы проверить осветительные ракеты. Но ничего не вышло — ракеты оказались испорченными, как и эта посудина. Парень напился вместе со своими приятелями, алкоголь сжег их желудки и мозги. Теперь они дерутся.

Все пассажиры выглядят бледными, серыми, точно веревки. Всех уже вырвало. Рвотные массы текут по мокрому дереву под рокот моря.

Джамиля велит сыну неотрывно смотреть в какую-нибудь точку на горизонте, чтобы не страдать морской болезнью.

Фарид обшаривает глазами небосвод, где садится солнце.

В лицо им летит темный дым от солярки. Мать прижимает Фарида к себе. Тот хочет ощутить материнское тепло, материнский запах. Но Джамиля опьяняется дизельным выхлопом: это запах путешествия, запах надежды.

У Фарида болят глаза и ноги. Поверхность моря стала наклонной: баржа накренилась на один борт. Им отведено определенное место, и перебраться куда-нибудь еще нельзя. Хнычет какая-то девочка, двое мужчин громко переговариваются на неведомом Фариду диалекте. Он задыхается, от солнечных лучей на губах появилась корка. Джамиля строго отмеряет порции воды. Они все уменьшаются: теперь не удается даже промочить язык. Естественные надобности отправляются в ведро, которое затем выливают в море. Кто они все — животные? Нет. Животным незнаком этот страх смерти. Море — замкнутый мир. Мир внутри мира. Со своими законами, со своей мощью. Он растет, он вздымается. Баржа напоминает панцирь мертвого скарабея вроде тех, иссохших от ветра, что Фарид находил в мелком песке. Голова Фарида полна соли. Соль не уходит, даже если закрыть глаза. Он вспоминает листья диких каперсов — те, что его мать жевала и клала ему на лоб, когда он болел. Он вспоминает бродячего торговца, который очищал индийские фиги[7] быстрым, волшебным движением. Джамиля покрошила ему в рот кунжутную палочку, но горло — словно каменное.

Море — это гора, которая поднимается. Водяные холмы внушают Фариду страх. Мотор пыхтит, как умирающий верблюд.

Ночью становится холодно: над водой температура ниже, чем на земле. Море — как черная бумага. От него исходит пар, который не рассеивается, а стелется вплотную к воде. Фарида пробирает дрожь. Мать завернула его в свое покрывало, скользкое, словно кожура плода. Фариду холодно под покрывалом. Ветер безжалостно хлещет его. Фарид прижимается к телу матери, ищет теплую грудь. Та дрожит, как и он, напоминая корзину, внутри которой копошатся змеи. Уже давно мать не разрешала ему прикасаться к своей груди: Ты уже большой. Но сейчас она притягивает его к этому месту, еще хранящему немного дневного тепла, наподобие камней. В конце концов, ведь это счастье — прижаться вот так друг к другу, счастье, что вокруг ветер и море. Фарид засыпает. Он думает о пальмах, под широкими листьями которых когда-то укрывался от дождя. Старик Агиб — тот, что шьет берберские башмаки для туристов, сидя на солнцепеке, — однажды сказал, что все их невзгоды случились из-за нефти, что, не будь под пустыней черного моря, ни один диктатор не пожелал бы диктовать им свои законы и ни один иностранец не пришел бы защищать их, запуская крылатые ракеты. Агиб наставил тогда на него палец, исколотый иглой: Нефть — это дерьмо дьявола. Не доверяй тому, что кажется богатством: оно хуже ловушки для обезьян. И то, что для одних — богатство, для других — всегда несчастье.