За двадцать минут до того, когда Сарриа узнал, что Густаво Гонсалес мертв, у него было такое чувство, что расследование зашло в тупик. Еще бы: его лучший подозреваемый канул в небытие.

И только когда узнал, что у Густаво есть сын, который сейчас проходит преддипломную практику на строительстве плотины, к Сарриа, хоть и не полностью, вернулась надежда распутать этот клубок.

«От худого семени не жди доброго племени», — подумал он и, велев Эрнандесу остаться в квартале, чтобы выяснить все возможное о покойном толстяке и его сыне Вальдо, сам отправился на эту стройку.

Они подошли к бараку. Едва переступили порог, как сидевший за кульманом маленький человечек, одетый в светло-коричневые брюки и бежевую рубашку, испуганно вскочил с места.

— До… добрый день, — поздоровался он.

— Добрый, — ответил Сарриа и подошел к наклонной чертежной доске.

— Это и есть Вальдо Гонсалес, — представил его провожатый. — С вашего позволения я уйду, а то там разладился подъемный кран, и мне надо помочь устранить неисправность.

— Не волнуйтесь, — успокоил его следователь, пододвинул к кульману высокий стул, сел и пристально посмотрел на молодого человека, стремясь ухватить существенные черты его характера, чтобы решить, какой линии поведения придерживаться во время допроса. «Жесткой и прямой», — мысленно сказал он себе и задал первый вопрос:

— В каких отношениях был ваш отец с семейством Молины?

Человечек, словно ошпаренный, уронил голову, потом попытался изобразить улыбку и несколько раз пожал плечами, прежде чем выговорил:

— Я не… не был… Тогда мне было всего… четырнадцать лет. В таком возрасте человек еще не отдает себе отчета почти ни в чем.

— Моя дочь в четырнадцать лет является членом боевого отряда Союза молодых коммунистов. Она может вам рассказать и о теперешнем соотношении сил в мире, и о проблемах развивающихся стран в связи с неоколониализмом, и о борьбе народов за свое освобождение. Итак, можете ли вы мне сообщить с позиций своего восприятия в четырнадцать лет, каковы были отношения вашего отца с семейством Молины?

Вальдо учащенно дышал. Сарриа подумал, что если он при его малом росте еще и растолстеет по образу и подобию своего папаши, то станет смахивать на бочку.

— Думаю, что… что они были хорошие.

— Что означает это ваше «хорошие»? Они полностью доверяли вашему отцу?

— Полностью ли, не знаю. Но… думаю, что доверяли… Ну, в какой-то мере.

— В достаточной мере для того, чтобы при выезде из страны оставить ему ключи от дома?

«Голову даю на отсечение, если он чего-то не утаивает», — подумал Сарриа и стал ждать ответа. Он рассчитывал на то, что нервический характер Вальдо выдаст его, если тот попытается солгать. Однако сын толстяка уставился в одну точку, как будто не понял, о чем у него спрашивают, и апатично повторил:

— …ключи от дома…

— Да. Что вам об этом известно?

— О ключах?… Ничего. Я никогда не слыхал, чтобы мой отец говорил о ключах от… от дома Молины.

Следователь испытывал злость на самого себя за то, что поторопился с вопросом. Он ожидал какой угодно реакции, только не такой. Этот человечек еще сумел извлечь выгоду из своих нервов, они послужили ему защитным барьером. Сарриа решил сменить тему.

— В каких выражениях высказывался ваш отец по адресу Ансельмо Молины?

— Он… почти никогда… Я не помню, чтобы слышал… разве что изредка, конечно… но нерегулярно.

— А изредка — что именно он говорил?

— Говорил, что они… относились к нему хорошо… что сеньор Молина уважал его… что они помнят о нем… и еще что-то… Я не помню.

«С такой памятью ему должно быть тяжело в учебе», — подумал лейтенант и сказал:

— Так, значит, он говорил, что они о нем помнят. Можно ли это понимать так, что они писали ему из-за границы?

— Нет-нет. То есть… нерегулярно, — человечек снова проявлял беспокойство.

— Стало быть, он говорил о них… но нерегулярно. И получал от них письма… но нерегулярно… А какого рода «регулярные» узы связывали его с семейством Молины?

— Никакие. Видите ли, он получил всего-навсего одно или два письма… вскоре после их отъезда.

— И о чем шла речь в этих письмах? Они писали ему что-нибудь о том, как скучают по оставленному ими особняку на Мирамаре?

— Не знаю. Папа никогда не давал мне своих писем. Он знал, что я… не был с этим согласен… Я только знаю, что однажды они ему прислали бритвенный прибор и он целых три месяца царапал себе кожу, чтобы только доказать мне, какое замечательное это лезвие… а ведь он был безбородый, как и я.

— До какого времени получал ваш отец письма от этих людей?

— Да нет, я же вам сказал, что всего-то он их получил два или три. А вскоре после отъезда они и вовсе писать перестали.

— А почему ваш отец не явился с визитом к Рейнальдо Молине, когда тот находился в заключении на Кубе?

Вальдо проглотил слюну и поглядел в потолок, словно ища там нужные слова:

— Представьте себе! Я даже не знаю, было ли ему это известно. Сам я был еще малолетним, когда это…

Сарриа подумал, что этот человек никогда не переставал быть малолетним, да и вряд ли перестанет, даже достигнув девяностолетнего возраста.

— А откуда вы знаете, когда именно произошло «это»? Я же не сказал вам, в какое время находился в заключении Рейнальдо. Вы это узнали сами! Откуда же? Значит, вы интересовались судьбой этого сопляка после вторжения на Кубу?

— Нет, нет, — взволнованно возразил человечек. — Должно быть, я… слышал, как об этом говорил папа… и не запомнил.

— Хорошо. Значит, можем зафиксировать, что ваш отец пользовался определенным доверием семейства Молины, но не полным. Иногда он говорил о них, но не часто. Что получал письма от этих отщепенцев, но не много. И что вы не знаете, почему ваш отец не навещал этого наемника.

— Я не знаю, зачем отцу было навещать его, — преодолев робость, сказал Вальдо. — И не понимаю, почему я должен иметь какое-то отношение к… «старческим чудачествам» моего отца. Я совершенно непричастен к делам этих… этих людей.

— О причастности никто, кроме вас, не говорил, — уточнил следователь. — В завершение нашей беседы я хотел бы задать вам простенький вопрос: чем вы занимались в позапрошлый вечер? Где были?

Вновь человечек замкнулся в своей непроницаемой скорлупе: прижал подбородок к груди и быстро-быстро заморгал, как будто это помогало ему мыслить. Та часть его лица, которую мог видеть Сарриа, не выражала буквально ничего. Наконец он произнес:

— Ходил в кино.

— Куда?

— В… «Синематику».

— На какой фильм?

Прежде чем ответить, он снова долго моргал.

— «Андалузский пес».

— О чем он? — спросил лейтенант, который не помнил, видел ли сам этот фильм.

— О…

На этот раз его веки заморгали еще стремительнее, по лбу пошли морщины, он насупил брови, прикусил нижнюю губу…

— Не помню… — произнес наконец Вальдо.

— Значит, два дня назад вы видели кинофильм, но не помните, о чем он. И вы рассчитываете, что я вам поверю? Вы совсем ничего не помните?

— Ну, как же…

Человечек силился выглядеть озабоченным.

— Да… вот припоминаю… Там была группа людей… А потом пес. Да, пес…

— Андалузский, не так ли? Очень уж вы наблюдательны, — насмешливо бросил лейтенант. — Так, значит, не можете вспомнить кинокартину, которую видели позавчера?

— Представьте себе. Дело в том, что этот «Андалузский пес»…

— Это все чепуха, — оборвал его Сарриа.

— Нет, не чепуха, — поправил его Вальдо, — а сюрреализм.

— Что?

— Я о фильме говорю.

Сарриа встал со стула и, опершись на край кульмана, спросил:

— Кто-нибудь может подтвердить насчет кино?

— Моя невеста. Она ходила со мной.

Вальдо попытался выдавить улыбку.

— Ваша невеста? И больше никто?

— Я не хожу с какими-нибудь там финтифлюшками.

— В тот вечер вам бы это как раз не помешало.

— Ну, знаете! — обиженно воскликнул человечек и по жал плечами.