Машина легко взлетала на пригорки и резко сбегала вниз. В ветровичках посвистывало, коротко, пронзительно шумнув, миновали встречные машины. Грошев искоса посмотрел на Камынина.

Вдруг в машине раздался тонкий пронзительный крик.

— А-а-а! Сволочи! Втянули! А-а-а! Зачем я?.. Почему?..

Лавров ругался грязно и долго, кричал, сглатывая слезы, и снова ругался. Оперативнику надоел этот спектакль. Он положил руку на плечо Лаврова и тряхнул его.

— Прекрати! Успеешь наораться!

Лавров мгновенно умолк. Камынин остался безучастным. Тютчина процедила сквозь зубы:

— Дурак!

Взглянув на нее, Лавров опять взорвался.

— Да! Я дурак! Идиот! Да не такой, как ты думаешь. — Он грязно обозвал ее. — Пусть твой Аркашечка не рассчитывает прокантоваться. Пусть с нами садится! Пусть!

— Толька! — предостерегающе крикнула Тютчина.

— Что — «Толька»?! Что — «Толька»?! Попользовались мною. Лишили имени. Всего…

Лавров зарыдал, потом стал опять ругаться и наконец затих.

Так они доехали до горотдела. Даже ко всему привыкшие милиционеры встретили Лаврова с недоумением — таких посетителей у них вроде не бывало. Лавров осмотрелся как затравленный, вперился в безучастного, словно выпотрошенного Камынина, всхлипнул и, постукивая от волнения зубами, обратился к Грошеву:

— Товарищ… гражданин следователь… Я прошу… очень прошу допросить меня немедленно.

«А ты неврастеник порядочный, — подумал Грошев. — Впрочем, пьющие люди редко бывают нормальными».

— Может, все-таки завтра? — спросил Николай. Он действительно очень устал.

— Нет! Нужно сегодня. Я не хочу быть подлецом даже до завтра. Я все-таки артист… пусть и бывший. — Он горько усмехнулся и с этой минуты стал спокойней.

— Не верьте ему! — закричала Тютчина. — Не верьте. Если он откажется, я подтвержу, что имела дело с Камыниным. Больше ни с кем. Только с ним и с Толькой!

Она была бледна и яростна. Николай попросил милиционера:

— Уведите…

Камынин стоял у притолоки, по-прежнему безучастный к происходящему. Николай подошел к нему, подал ключ от машины.

— Вот и кончилась ваша помощь. Отдыхайте.

Камынин кивнул, взял ключи и остался на месте. Дежурный открыл дверь в свободную комнату и сказал Грошеву:

— Можете распоряжаться. Бланки допросов нужны?

Лавров говорил горячо, стремительно, и Николай едва успевал записывать его показания.

Да, это он лазил в вентиляционные отверстия. Он бывший цирковой артист. В цирке с детства. Был мальчиком-каучуком, был верховым в пирамидах, работал на батуде. К сожалению, стал пить. В итоге разбился. Пенсия…

— Вы вряд ли можете понять, что такое арена для артиста или театральные подмостки для актера. Это жизнь и это слава. Пусть маленькая, но слава. Твоя слава. Сознание своей значимости, своей исключительности. Но это и адский, постоянный труд. Это неудачи, которые следует преодолевать с гордо поднятой головой. Это вольница, «легкие», когда достиг чего-то, хлеба, и это строжайшая дисциплина. От тебя одного зависят десятки товарищей, все представление, настроение зрителей, и, значит, высочайшая ответственность. Правда, многие люди видят одну легкость, вольность и относительную обеспеченность, хотя эта обеспеченность далеко не так велика, как об этом принято думать.

Однако, когда ты, особенно по собственной глупости, лишаешься всего этого, жить трудно. Потом, в одинокие ночи, я уяснил себе, в чем я был виноват. Но жалость нетерпима. Может быть, потому, что я лилипут, она особенно обидна и жестока. У меня есть ум, было мастерство, осталась смелость. Не хватало мужества и обыкновенной порядочности.

Как это случилось? Не знаю. Главное все-таки внешняя независимость. Я хотел показать моим бывшим товарищам, что я живу ничуть не хуже их. Дело в том, что, когда я разбился, у меня были кое-какие сбережения, а среди артистов существует великое чувство товарищества. Я ничего не просил. Они собрали деньги и помогли мне купить домик. Пенсия у меня неплохая. Но мне хотелось другого. Я хотел показать всем, что и в новой жизни я обязательно необыкновенный человек. Конечно, можно было овладеть какой-нибудь интересной профессией, но это казалось мне делом долгим и ненадежным.

Тут подвернулся Аркадий. Да, Шебалин. И его знакомая, бывшая любовница. Она, знаете, из тех, которые возле театра, возле цирка, возле искусства. Вначале мне мнилось совершить благородный поступок, показать себя во всей красе. Я очень хотел помочь ей выбраться из положения любовницы для любого. А вместо этого втянулся в ее компанию сам.

Когда Аркадий впервые предложил мне обчистить базу, я возмутился. Он смеялся, и я, пьяный, сдался. А Ева тут еще подзуживала. Какая Ева? Евдокия. Дунька! Я и пошел. Пошел, чтобы доказать, что я не трус. Даже больше — потому что обыкновенный человек не сделает того, что делал я. И это поначалу меня захватило — опять риск, смелость, находчивость.

Потом к подлой романтике прибавился самый подлый расчет. Вот так все и случилось.

Меня поразило ваше отношение к старой артистке. Значит, вы знаете людей, если вот так, сразу, встали на сторону действительно чудесного человека, уберегли ее от неприятностей… И я поверил вам. Потому что знал, какую подлую роль я выбрал в жизни. Роль вора, пособника спекулянтки. Стал подлецом даже по отношению к своим товарищам. Они ведь не ведали, зачем я приезжаю в Москву или туда, где они гастролировали, и что я привозил. Они просто радовались мне и, если могли, помогали. Именно они помогли мне сделать нечто вроде складного перша. Знаете, вроде телескопической складной антенны. С виду — обыкновенная трость из металла или удочка. А когда вытянешь все звенья, получается десятиметровая штанга с крючком на конце. Крючок зацеплялся за край отверстия, и я быстро взбирался вверх. Вот и весь секрет. Никаких следов. Дело цирковой техники. Я рассказал вам все. И скажу о другом.

Как всякие опытные и давно действующие жулики, мы думали о возмездии. И Шебалин предложил в случае провала одного или двоих третьего не выдавать, а все списать на Камынина. Он специально возил нас и показывал этого сторожа базы. Аркадий знал его историю, кто-то из болтунов пассажиров рассказал ему о жизни этого человека. Мне кажется, даже вы поверили, что нам помогал Камынин. Если бы я вам этого не сказал, вы бы засудили невинного человека. Наша версия была тщательно продумана, и мы бы стояли на своем, а Аркадий в стороне. По нашему уговору, оставшийся на свободе помогал бы тем, кто в заключении.

После того как Еву отпустили, это он позвонил нам из Подмосковья. Он предупредил, что дело «пахнет керосином», и мы решили «рвать когти». Когда же я вошел в машину, то сразу узнал Камынина. И сразу начал играть заранее подготовленную роль. Ева тоже видела его раньше. Аркадий настоял, чтобы она с последней партией обязательно поехала бы в его машине. Почему так настойчиво — не знаю. Но мы два дня дежурили на базаре, пока он не приехал. Ну, остальное — детали… Какие преступления и где мы совершили, я вам сообщу…

Лавров деловито сообщил обо всех ограблениях. Их оказалось больше, чем представляли себе Грошев и его начальство. Не на всех базах сообщали о происшествиях в милицию, покрывая таинственные недостачи своими средствами. Лавров просил только об одном — по возможности не придавать дело огласке. Пусть не знают товарищи.

Когда протоколы были подписаны, Лаврова отконвоировали, Грошев запер комнату и увидел, что Камынин все так же стоит в коридоре, держа ключи в бессильно опущенной руке.

— Иван Тимофеевич, вы не уехали?

— Не могу… Не могу вести машину…

Грошев простился с дежурным, решительно развернул Камынина к выходу и, взяв под руку, повел к машине. Он довез Ивана Тимофеевича до дома, загнал «Волгу» в гараж.

Прощаясь, они почему-то принялись благодарить друг друга и оба чувствовали себя несколько смущенно.

Дело было передано в суд. Грошеву поручили новое, и он был очень занят. Тем более что молодожену как-то неудобно задерживаться на службе. Поэтому, когда в один из дней его вызвали к Ивонину, он поморщился: не ко времени.