— Выйди, Танюша, — жалобно попросил дед.

— Нет! Вы придете завтра после двух. До этого у нас побывает врач. Если дедушке нужен всего час, чтобы что-то там для вас сделать — я слышала краем уха, — и врач разрешит ему отдать на это час, — прекрасно. А нет так нет. До свидания, Тимофей Ильич. — Таня мягко взяла Петрухина за рукав (куда мягче, чем меня минуту назад) и повела за собой через кухню в прихожую. Щелкнул замок.

Она вернулась, быстро и умело накормила деда — сначала лекарствами, потом обедом, уложила спать, вывела меня на кухню, разлила по тарелкам суп.

— Танюша, — мне самому был противен собственный заискивающий голос, — я что-то ничего не понимаю. Совсем ничего. Чего хочет Петрухин — великий Петрухин, он живой классик все-таки — от твоего деда? Что тот должен для него сделать? Что можно подсчитывать в картине?

Таня продолжала есть, как будто не обращая внимания на мои вопросы. Лишь через минуту она заговорила. И сказала вот что:

— Слушай-ка, Илья. Хочешь глянуть на себя? Дед позавчера, когда ему было неплохо, проявил твои фотографии. А тот разговор пока отложим.

— А, фото! — Я довольно неестественно, кажется, оживился. — Те снимки из будущего, да?

— Смеешься? Прекрасно!

Таня порывисто встала, взяла с тумбочки конверт, вынула оттуда пачку фотографий, отвернувшись от меня, стала их разглядывать. Я ждал.

— Вот первая.

Клянусь аллахом, это был не я! Вместо привычной по другим фото губастой, глазастой и, боюсь, немного нагловатой физиономии на меня смотрело твердое, даже властное, пожалуй, лицо. Лицо уверенного в себе и привыкшего к этой уверенности сорокалетнего, по меньшей мере, мужчины. Он был и красивее меня, хоть старше, и характер у него был совсем другой. Нет, таким мне не стать. Ничего у нас общего… А брови? А складка между ними? А необычно глубокая, только моя, ямочка на подбородке? И вот этот, еле видный в полутени шрам почти у уха — я получил его в пятнадцать лет (колол дрова, отлетела щепка). Значит, дед Филипп все-таки действительно имел в виду меня. Но куда делись мои почти негритянские губы? Здесь они полные, но ничего выдающегося. Глаза ушли глубоко под брови, кажутся меньше — или действительно стали меньше? Да нет же! Дед Филипп сделал их меньше. Сделал! Тут важен термин, а то я стал думать о фотографии в таких выражениях, будто ее и вправду доставили из будущего.

— Налюбовался? А теперь посмотри другой вариант, похуже.

Тут меня было гораздо больше. И губы наличествовали в полной мере, и глаза были чуть ли не навыкате. Но губы эти были неприятно расслаблены, глаза напуганные, лицо расплылось, обрюзгло, лоб, на первой фотографии уже заставивший волосы сильно отступить назад, здесь продвинулся много выше. Нос показался мне слегка набухшим. Уж не увидели ли во мне будущего алкоголика?

— Ну знаешь, эти шуточки меня не трогают. Тут только техника дела интересна… Хотя он же положил ретушь тут, и тут, и еще, а есть, наверное, места, где ретушь совсем незаметна.

— Да, он кладет ретушь, но уж это, поверь, именно техника. Главное в другом. Вот сам посмотри, дорожки к этим снимкам.

Две серии по шесть фотографий в каждой демонстрировали мой жизненный путь в ближайшие два десятка лет. Одна серия вела к почти безгубому Илье Беленькому, другая — к еще более губастому, чем сейчас.

— Твой дед, что, изобрел машину времени? — спросил я. И честное слово, спросить-то я хотел иронически, но ирония куда-то испарилась по дороге к губам.

— Можно сказать и так. Только машина здесь ни при чем. Деду дано… Понимаешь, он видит, чего человеку не хватает. Знаешь, где он когда-то в молодости работал? В Доме моделей. К нему приводили женщин в новых платьях, пальто, он смотрел и говорил, что надо убрать или прибавить, чтобы лучше смотрелось. Он делает чудеса, ты не поверишь. Неделю назад, когда я захотела быть красивой… Ты меня уже любил тогда, и то был потрясен. Ты должен помнить. И не надо комплиментов. У деда чутье на незавершенность. Только вот себя он не мог завершить. Бедный дед, — губы Тани шевелились у самого моего уха, — он столько мог бы, а вот неудачник… Ты, наверное, пытаешься гадать, чего хотел и чего хочет от этого неудачника великий Петрухин? Я и сама не понимаю, во всяком случае, до конца… Ты наелся?

— Да.

— Приходи послезавтра. Я очень хочу, чтобы ты пришел. Часов в шесть вечера.

Дома у меня оказался Ланитов. Сидели они с мамой друг против друга и чинно разговаривали над стынувшим кофе.

— Простите за неожиданный визит, — сказал Кирилл Евстафьевич, пряча мою руку в свою огромную мягкую ладонь, — но я получил сегодня письма, которые должны пригодиться вам в работе. Вот они. — Он положил на стол два конверта. Я взял один из них. Тонкий, с изящным рисунком водяных знаков, с обратным адресом на английском языке, из которого следовало, что письмо пришло из Швеции, из Института неофициальной науки.

— Вот перевод, если вы несколько… слабы в языке.

Ланитов извлек из кармана пиджака вчетверо сложенный лист бумаги.

Институт неофициальной науки в восторженных выражениях приветствовал мистера Ланитова, об открытии которого узнали из статьи в советском молодежном журнале, и сообщал о перепечатке этой статьи двумя шведскими ежемесячниками.

Содержимое конверта оказалось гораздо интереснее. Оно включало в себя протокол, подписанный четырнадцатью жителями небольшого города в Западной Сибири. В предисловии к протоколу сообщалось, что неподалеку от города под землей горит бурый уголь. По мнению геологов (трое из четырнадцати были как раз геологами), пожар продолжается уже несколько сотен лет. Краеведы (двое из четырнадцати) отмечали, что в их местах ходит много сказок и легенд о зверьках из огня, которых здесь зовут не саламандрами, а просто ящерками… И все четырнадцать вместе, уже в протоколе, констатировали, что пятнадцатого мая этого года они видели в огне костра двух саламандр. Преподаватель биологии (один из четырнадцати) присовокупил к протоколу лист со своими размышлениями о продолжительности жизни саламандр и механизме продолжения рода у них. А преподаватель истории (один из четырнадцати) делился сведениями о саламандрах, почерпнутыми из древних восточных книг, а также на всякий случай сообщал, что явление саламандр состоялось, прежде чем пикник как следует развернулся, и можно ручаться за ясность голов наблюдателей.

Я читал письмо, пытаясь разобраться, что это — мистификация или результат галлюцинации. Еще мгновенье — и я задал бы этот вопрос самому Ланитову, щадить его я не собирался, что бы ни говорил о его идее шеф. Но тут я вспомнил о другом протоколе. Лет двести назад его составили и подписали члены муниципалитета одного французского города, наблюдавшие падение метеорита. Точно зная, что небесной тверди нет и камни поэтому падать с неба не могут, великий Лавуазье горько сожалел по поводу этого протокола о невежестве французов. А что, если?..

— Спасибо, — сказал я. — Пригодится.

Кирилл Евстафьевич улыбнулся так широко, как только мог (а мог он тут много), попрощался и ушел.

— Какой умный человек! — восхищенно сказала мама. — Я, конечно, ничего не понимаю в биологии, но в его саламандру хочется верить. Неужели такой даровитый мужчина старается зря? Вот жалко было бы. А ученым, по-моему, только полезно, если с ними кто-то не соглашается. Пусть знают, что можно думать и иначе, чем они.

— Ладно. Постараюсь довести это до сведения ученых.

Таня была дома! И ждала меня. Но не было дома нашего больного. Таня зло сунула мне записку, оставленную им на столе.

«Танюха, мне стало много лучше. И я понял, что жизнь-то кончается. А так и не проверено главное дело моей жизни. Ты должна догадываться какое. Петрухину передай листок с цифрами — авось он в нем как-нибудь и без меня разберется. А я двинулся в путь. В предпоследний путь. Хочу знать, прав ли я. Вернусь недели через две. Оставляю для института заявление об отпуске. А надо бы, верно, о пенсии — все равно уже скоро конец. Не разыскивай меня, пожалуйста, не то выгонят тебя из твоего института. А из вуза все-таки красивее уходить самому (как я когда-то). Из дома и жизни — тоже. Но тут уж я шучу. Пока».