— В каждой передаче одинаковый скрип через одинаковые промежутки времени. Похоже на автомат, — настаивала радистка.

Неводов хлопнул дверью землянки и побежал на аэродром. Генерала и подполковника Лаврова он нашел около СКП. Оба с тревогой поглядывали в небо.

— Товарищ генерал!

Смирнов отмахнулся и сделал несколько шагов в сторону. На аэродром приземлялись штурмовики. Их оказалось только пять. Пять закопченных, с многочисленными пробоинами самолетов. Последним плюхнулся на край аэродрома Тугов. Его вытащили из кабины еле дышащим, с простреленной грудью. Видно было, что только огромным напряжением воли он удерживал сознание, в глазах отражались боль и удивление. Шейкин стоял рядом с непокрытой головой. Подполковник Лавров помог уложить раненого на носилки и снял с него штурманскую сумку.

К генералу подбежал один из пилотов:

— Задание выполнено! Мост взорван… Ведущий погиб.

— Отдыхайте.

— Кто шел на мост замыкающим? — спросил Неводов пилота.

— Лейтенант Шейкин.

Шейкин нехотя повернулся к подошедшему капитану и вяло ответил на приветствие. Долго не мог понять вопроса, потом тихо сказал:

— Что я видел?.. Я видел, как с обоих берегов нас молотили даже из стрелкового оружия… Ракеты?.. Может, и видел, не знаю. Зато я видел, как эскадрилью просеивали через багровое сито и как нырнул комэска!..

Лейтенант Гобовда мучился в Нижнеудинске, старинном сибирском городке, расположенном на железнодорожной магистрали между Красноярском и Иркутском. Отсюда до Алыгджера, центра Тофаларии, можно было добраться только самолетом. Местные чекисты любезно предложили лейтенанту У-2, но шли уже вторые сутки, как самолет стоял на маленьком аэродроме, скучал вместе с Гобовдой пилот, опытный молчаливый авиатор, а Саянский хребет, через который надо было проскочить, оделся в густые мокрые облака и не открывал воздушной дороги.

Двадцать три года прожил на свете лейтенант Гобовда, в школе по географии имел пятерку, а о Тофаларии услышал впервые.

Искал он в Петровском лесхозе Корня — не нашел. Но человек с такой кличкой жил там несколько лет назад, работал лесником, все знали его под фамилией Слюняев. От сторожа лесхоза Гобовда многое узнал про лесника. Собрал он кое-какие сведения о Слюняеве и у местных органов власти. И вот что потом рассказал полковнику.

Корней Слюняев — старый заслуженный партизан. По рождению — сибиряк. Происходит из бедной крестьянской семьи. Имел сына и жену, тоже партизанку, ее порубили казаки Унгерна. Сына Слюняев отправил к родственникам в Московскую область. А в начале тридцатых годов, как знаток леса, дал согласие на переезд в Поволжье, где создавались опытные станции лесного хозяйства. Жил один, замкнуто, хотя характеризуется знавшими его людьми добрым, отзывчивым человеком. Сын регулярно писал ему, приезжал в 1934 году, но ненадолго. Перед войной Слюняев расторгнул договор с лесхозом и уехал в Сибирь «помирать под своей пихтой» — так он сказал сторожу лесхоза. Адреса не оставил, писем не присылал. Сторож сочувственно отнесся к отъезду товарища: Слюняева сильно тревожила застаревшая язва желудка, и был он совсем плох.

Гобовда сделал вывод, что если Слюняев еще и жив, то искать его нет никакого смысла, старый заслуженный партизан вряд ли может оказаться пособником врага. Полковник Стариков не согласился с ним и предложил послать запросы о сыне. Ответы получили неожиданные: «Слюняев Андрей Корнеевич, рождения 1913–1914 годов, в Московской области никогда прописан не был».

«Место жительства Корнея Федоровича Слюняева: Тофалария (Иркутская область, Нижнеудинский район, Алыгджер). Свободный охотник».

Вот так лейтенант Гобовда впервые и услышал о Тофаларии. За время своего вынужденного безделья в Нижнеудинске кое-что узнавал о ней.

Издавна жил среди саянских хребтов народ по прозванию карагасы, что означает «черные гуси». Их юрты гнездились в глубине тайги, где-то в верховьях рек Уды и Бирюсы. Занимались карагасы оленеводством и охотой. Маленькие, грязные, они иногда спускались с предгорья, меняли в факториях пушнину на порох, дробь, соль и водку. Называли себя тофами. Кочевали тофы в дальних горах, в стороне от всех цивилизаций. Но вот на Бирюсе и других реках нашли золото. Повалили в этот край на поиски счастья промышленники, купцы, лабазники, Скрытые дремучей тайгой, опутанные древними пережитками и обманом шаманов и русских купцов, невежественные и дикие, тофы мерзли в горах, голодали, болели трахомой, хирели и вымирали. И вымерли бы, если бы не Октябрьская революция. Она принесла новую правду, а вместе с ней новые законы, промыслово-охотничьи артели, теплые дома и школы. Тофов осталось немного — человек пятьсот. Поселки Алыгджер, Верхний Гутар и Нерхэ — вот и вся сегодняшняя Тофалария.

На третий день погода прояснилась. Можно было лететь. Растворился в дымке опостылевший Нижнеудинск, блестками замигала заболоченная тайга предгорий, вздыбились залесенные хребты и гольцы Восточных Саян. Старый летчик ввел самолет в широкое ущелье, проскочил его, и взору лейтенанта открылась зеленая долина. Под крыльями Алыгджер, поселок домов на семьдесят — двумя ровными рядками стоят добротные рубленые избы и кое-где юрты. В поселковом Совете Гобовда узнал о Корнее Слюняеве. Старик уже месяц пропадал на одной из дальних заимок, выполнял охотничий план промартели. Последние две недели не подавал о себе вестей.

Дали лейтенанту проводника и вьючных оленей. Последние таежные версты лейтенант еле волочил ноги. Увидев, что спутник выбился из сил, проводник, пожилой тоф, снял поклажу с оленя, перегрузил на другого, а Гобовде предложил сесть верхом. Так добрались до большой поляны, захламленной сушняком, посреди которой за кривым частоколом присела, чуть не свалившись набок, старая почерневшая изба.

Проводник увидел, что нет собаки, и на ломаном русско-бурятском языке сказал: «Лай собаки тревожит ухо хозяина!» Войдя в избу, они увидели старика. Он лежал у подслеповатого окошка на дурно пахнувшей медвежьей шкуре, накрытый до подбородка теплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. Его совершенно лысая желтая голова покоилась на охотничьей сумке. Брови, усы и всклокоченная борода сбились в шерстяной комок, из которого высовывался белый заострившийся нос, да черными льдинками блестели широко открытые глаза. Старик смотрел на пришельцев настороженно и особенно внимательно на лейтенанта, одетого в военную форму с погонами на плечах. Наверное, старик не видел погон со времен гражданской войны.

Гобовда поздоровался. Проводник быстро говорил что-то на своем языке, и Слюняев отвечал ему. Так продолжалось с минуту. Проводник сокрушенно покачал головой и повернулся к лейтенанту:

— Плох, ох плох бин! Помирать старый бин! Собака медведь задавил. Пропал собака!

— Чекист? — хрипло спросил Слюняев, не отрывая от Гобовды взгляда черных остановившихся зрачков, и, не дождавшись ответа, приподнялся на локтях. Проводник поднес к его лицу фляжку, распутал густую рыжую кудель у рта и дал напиться, Слюняев жадно пил крупными глотками. Выпростал из-под одеяла костлявую руку и знаком попросил закурить. Лейтенант поджег папиросу, раскурил, дал ее старику.

— Нашли все-таки меня, варнака! — Слюняев уронил голову на сумку и смежил веки.

— Мне с вами поговорить надо, — сказал Гобовда.

— Иди с тофом, помоги развьючить оленей, поешь, — ответил Слюняев, — разговор у нас будет долгий.

С разгрузкой поклажи и приготовлением пищи на костре управились довольно быстро. Пока напоили старика мясным отваром и поели сами, на тайгу пала ночь.

— А теперь, чекист, бери бумагу и пиши! — сказал Слюняев. — Не перечь, пиши сразу, повторять не буду. Не только язва, но и сухота от всей моей варначьей житухи загоняет меня в домовину. Бесов над головой вижу — значит, скоро конец! Поговорю с тобой — очищусь малость. Пиши, паря!

Слюняев рассказывал не торопясь, с частыми остановками, будто заглядывал внутрь себя, вспоминал.