Маргарита онемела от изумления, когда он разжал пальцы, — ни капельки крови.

— Потрогай, — сказал он, — лезвие не заточено. Бритва, которой я пользуюсь, находится в другом месте.

Он еще шире раскрыл в улыбке рот.

— Я чувствовал, что ты наблюдаешь за мной; в тот раз, когда я брил волосы, ты так и впилась глазами в бритву. Я знаю, что такое алчность, и я чувствовал, чего ты так страстно желаешь. Тебе нужна была бритва... я тебе ее дал.

— Нет, — в изнеможении прошептала Маргарита, роняя бритву на полоску простыни между ними. — Ты мне ничего не дал.

Во рту она ощутила резкий вкус желчи. Маргарита подумала, что ее должно стошнить.

— Напротив, — возразил он, вновь заключая ее в объятия. — Я дал тебе то, что более всего важно, — вкус мести.

Он вновь дотронулся языком до ее кожи.

— Мне интересно, Маргарита, как ты нашла этот вкус? Лучше или хуже, чем ожидала? Приятный вкус, не так ли?

Она не отвечала и только постоянно сглатывала слюну, пытаясь избавиться от этого ужасного привкуса желчи. И вновь подумала она, он знает.

— Отвечай мне! — этот неожиданный громкий возглас ошеломил ее.

— Да, — пролепетала она.

— Я так и думал, — заключил Роберт с каким-то непонятным удовлетворением, удивившим Маргариту. — Ты бы непременно меня убила. У тебя есть это в крови.

Она ощущала запах его дыхания — запах каких-то пряностей, чувствовала стук его сердца.

— Я не хочу это слышать.

— Что же еще я тебе дал, Маргарита? Есть необходимость рассказать тебе? Благодаря мне ты познала намерение... намерения сделать все, что угодно, — он дотронулся до ее сосков, вливая в них огнедышащую лаву. — Сейчас ты убедилась, что я знаю тебя лучше, чем ты сама.

Маргарита лежала неподвижно, не обращая внимания на закрытую бритву, оказавшуюся у нее под ягодицей, и пыталась разобраться в своем отношении к нему и избавиться от этого непонятного всеиспепеляющего страстного желания, не с ужасом осознавала, что сделать этого не сможет.

Медленно, словно ее тело весило тысячу фунтов, Маргарита повернулась на другой бок, свиной к нему.

За окном проносились автомобили, моторы жужжали, подобно насекомым.

Дом. Когда-то Николасу кроме дома ничего другого и не нужно было. Его коттедж был расположен на окраине Токио. Поначалу, когда он только выкупил его — в свое время дом являлся собственностью его покойной тетки Итами, — его строение снаружи и внутри являло собой образец чисто японского архитектурного стиля; постепенно усилиями Жюстины японский интерьер кардинально изменился: она выписывала из Штатов, Италии и Франции облицовочную плитку, обои, настилы, мебель до тех пор, пока он уже не смог узнавать столь близкое когда-то его сердцу жилище.

Снаружи дом, построенный из камфорного дерева, и окружающий ландшафт не претерпели существенных изменений — Жюстина еще не успела приложить к ним пуки, хотя неоднократно высказывалась в том плане, что неплохо было бы ликвидировать всю эту тщательно отманикюренную карликовую флору и разбить сад с многолетними растениями в традиционном английском стиле. Отказывая ей в том, чего она в действительности хотела, — вернуться назад в Штаты, Николас был не в силах отказать ей в этой маленькой компенсации, дающей хоть какое-то ощущение дома.

Делая крутой поворот на опасном участке дороги при подъезде к дому, Николас думал о том, что все эти ухищрения в конечном счете ни к чему не привели — жена как была, так и осталась в постоянном напряжении, а он лишился обстановки, в которой чувствовал себя уютно и спокойно. Даже стройка, ведущаяся невдалеке от дома, не могла заглушить в нем любви к этому месту. Последние полмили он ехал на малой скорости. И это не было лишено здравого смысла — не успел он свернуть на подъездную дорожку, как перед ним вырос гигантский скрепер, расчищающий место для фундамента будущего дома. Николас был вынужден отъехать на дорожку своего соседа, чтобы дать возможность проехать этому чудовищу.

Жюстина ждала его. Он увидал ее сразу, как только вышел из машины и ступил на усыпанную гравием дорожку в саду. Когда она расстраивалась или сердилась, ее карие глава становились зелеными, а в левом глазу плясали какие-то загадочные красивые чертики.

Он не успел ее еще поцеловать, как она сообщила:

— Звонила Сэйко. Неужели ты был так занят, что не мог позвонить сам?

Повернувшись на каблуках, она направилась к дому. Он последовал за ней.

Когда они прошли на кухню, Николас сказал:

— По правде говоря, я был не в своей тарелке. Мне было необходимо заняться тренировкой, чтобы успокоиться.

Он прошел мимо нее к столику и начал готовить зеленый чай.

— О Господи! Ты стал точно таким же, как и твои японские друзья. Как только дело доходит до разговора, ты начинаешь готовить это зеленое пойло.

— Я всегда рад поговорить с тобой, — возразил Николас, отмеривая порцию тщательно нарезанных чайных листьев.

— Зачем ты просил Сэйко звонить мне?

— Я не просил. Она посчитала это своей обязанностью.

— Значит, она ошиблась.

В керамическом чайнике закипела вода. Он снял чайник и аккуратно налил кипяток в чашку.

— Ну как ты не можешь понять? Здесь добросовестность ценится превыше всего...

— Черт возьми! — Разъяренная Жюстина смахнула чашку со стола. Чашка ударилась об стену и разбилась вдребезги. — Я устала слушать твои рассказы о том, что важнее всего для японцев! — Она не обращала внимания на красное пятно, растекшееся по ее запястью там, куда попал кипяток. — А что важнее всего для американца?! Почему мне нужно приспосабливаться к их обычаям?

— Ты живешь в их стране, и ты...

— Но я не хочу здесь жить! — По ее щекам потекли слезы. — Я больше не могу этого выносить — чувствовать себя чужаком и ощущать их скрытую враждебность. Я устала от всего этого. Ник! Я не могу запомнить ни одного их обычая. Меня тошнит от всех этих ритуалов, формальностей, церемоний. Я сыта по горло тем, что меня пихают на улицах, выталкивают из очереди, когда я хочу воспользоваться общественным туалетом, толкают локтями на платформах метро. Как могут люди с такой гипертрофированной вежливостью у себя дома быть такими хамами в общественных местах? Это выше моего понимания.

— Я уже говорил тебе, Жюстина, что если место не принадлежит кому-то конкретно, являясь общественным, то японцы считают: нет необходимости проявлять вежливость.

Жюстина плакала и вся дрожала.

— Эти люди ненормальные, Ник! — Она повернулась к нему. — Если ты собираешься оставить меня наедине с этими психопатами, то мог бы, по крайней мере, сам сообщить мне об этом.

— Извини. Сэйко просто выполняла свою работу.

— Чересчур уж она старательная.

— Как ты можешь сердиться на нее за ее добросовестность? — Он внимательно посмотрел на жену и неожиданно был поражен странной метаморфозой, произошедшей с его домом. Так бывает с вещами, которые в магазине выглядят хорошо, а при дневном свете — паршиво. — Дело ведь не в звонке Сэйко, не так ли?

Она отвернулась и положила ладони на стол. Ее волосы растрепались, спина была болезненно худа.

— Нет, не в звонке, — ее голос звучал как-то странно. — А в самой Сэйко.

По линии ее плеч, по широко расставленным ногам Николас определил, что она находится в диком напряжении. Сама того не ведая, она заняла стойку, свойственную ярмарочным борцам, призывающим кого-нибудь из зрителей померяться с ними силами.

Николас хотел было ответить, но, поразмыслив, понял, что каждое его новое слово она будет использовать для продолжения скандала.

Жюстина повернулась, ее лицо потемнело от гнева, который она слишком долго сдерживала.

— У тебя что, роман с Сэйко?

— О чем ты говоришь?

— Скажи мне, черт побери, правду! Даже неприятная правда будет лучше этого ада подозрительности.

— Жюстина, Сэйко — моя секретарша. И не более того. — Он сделал шаг в ее направлении.

— Это истинная правда? Покопайся получше в своей душе, прежде чем ответить.