— При этом есть в народе убеждение, что Россия должна сказать миру новое слово…

— Нам как бы изначально эта идея задана, просто она вечно извращается. Если выбросить все славянофильские измышления, а с другой стороны, освободиться от западнических, то можно сказать, что Россия — замечательная площадка для соединения двух могучих центров культур, западного активистского и восточного созерцательного сознания, которое переходит от созерцания к умному действию, почти к монашескому кодексу. И если представить себе на минуту, что русский человек нашел

в

себе возможность соединить это, это было бы не такой уж глупой идеей. У нас не только в крови, но и по замыслу русской культуры и русской истории это как бы заложено: хорошая восточная подкладка трехсотлетнего общения с монголами, и с другой стороны, вечная тяга к Западу, связанная всегда с извращением, даже не от Петра, а от Ивана IV, который тоже был своеобразным западником.

Просто, видимо, человек слаб, и русский человек в особенности, потому что ноги разъезжаются, и вместо плюсов, которые могли случиться, все превращается в минусы, то есть все эти возможности оказываются сидением между двух стульев. Вместо большого и неожиданного, нового мифа соединения двух культур создается сюрреалистическое сознание, раздрызг, паралич воли. Люди не те и не другие. В них нет уже той мусульманской жестокости, которую мы наблюдаем на наших южных границах — захватнической энергии, энергии победителя, но нет и всепонимания. Славянофилы, наверное, изначально были более правы, чем западники. Но это крах мечты еще более обидный, чем западнический крах — подумаешь, русские не такие, какими можно их представить. А здесь-то русские как раз прямо противоположны тому, какими можно их представить. Но интересно, что на каких-то вершинах культуры, на высотах ее эти минусы опять оборачиваются плюсами. Эта ситуация и порождает мифо-поэтическое сознание, которое очень стимулируется параличом воли.

Здесь и язык важен. Русский язык очень показателен. Он опять-таки в своем идеале мог бы быть языком, который соединял две суммы культур. Получив в своей основе такие разностилистические, разнолексические формулы, русский язык мог бы быть очень мощным. Но здесь деградация тоже налицо. Языковая магия и бесценная безынформативность языка, которая позволяла ему быть большим, чем он есть, и в этом его литературная сила, — превратились просто в язык дубовый, казенный и мертвый. Это очень интересно, но совершенно не исследовано.

— Другим народам уроки идут впрок, они как-то выкарабкиваются из трудных ситуаций. А мы, несмотря на рефрен «Так жить нельзя!», все на том же месте. Наш народ безнадежен, по-вашему?

— Я не утверждаю, что Россия безнадежна. Думаю, что у России было несколько довольно приятных периодов в истории, но совсем коротких. И начало века явно принадлежит к ним — Серебряный век и строительство Москвы — три четверти города было построено тогда за какие-то 30 лет, и сильные люди были не только в культуре, но и в политике, и в строительстве. Но мне кажется, что это чуть ли не греческий расцвет, после которого наступает полоса затмения. По крайней мере, сейчас, если смотреть на культуру, то это довольно печальное зрелище. Какие-то совсем элементарные страхи, и тоже мифо-поэтические, хотя и связанные с чувством паники по поводу того, что кушать хочется, а в кармане пусто. Потому культура-то была парализована, она паразитировала на несвободе, на безграмотности, люди были неинформированы, значит, можно было паразитировать на информации, люди были несвободны, значит, можно было паразитировать на 1/8 свободы.

Те потенции самостоятельного и оригинального развития, которые у нас есть, уж больно укороченные, а европейское начало все время разражается приступами дурного подражания.

Так что я не знаю, откуда силы возьмутся. Андрей Белый писал: до чего дошли, Гегеля переводят на русский язык. Что же, уже не могут читать в подлиннике? Он писал, совершенно не делая из этого снобистских выкрутасов, просто удивлялся. Бердяев походя нашел 300 с чем-то грубых ошибок в работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», не заглядывая в справочники. Все эти люди по сравнению с нынешними умами просто блестящи. И они ошибались, но нам-то еще надо дорасти до их ошибок!

Клиффорд Саймак

Золотые жуки

День начался отвратительно. Артур Белсен, живущий напротив, по ту сторону аллеи, уже в шесть утра врубил свой оркестр, заставив меня подпрыгнуть в постели.

Белсен, да будет вам известно, инженер, но его страсть — музыка. И поскольку он человек технически подкованный, то не довольствуется тем, чтобы наслаждаться ею в одиночестве. Ему просто необходимо привлечь на свою сторону всех соседей.

Год или два назад его посетила идея создать симфонию, которую исполняли бы роботы и, надо отдать ему должное, оказался близок к ее реализации. Погрузившись в работу, он создал машины, способные читать — да, не просто играть, но читать музыку прямо с нот. Понятно, что попутно он сотворил машину для транскрипции нот. Затем сделал их добрый десяток, разместив в мастерской и подвале.

Теперь он их испытывал.

Плоды его титанических изобретательских усилий требовали, собственно, доводки, настройки, отладки, а Белсен был весьма придирчив к звукам, которые они издавали — совместно и порознь. Он много и подолгу возился с ними (соседи наглухо закрывали ставни) пока не получал тот результата, который его на данный момент устраивал.

Одно время соседи стали поговаривать о линчевании, но дальше разговоров дело, к сожалению, не двинулось. В этом-то и беда наших соседей — на словах они способны на что угодно, но когда доходит до дела, тут же — в кусты.

Так что конца его творчеству не было видно. Белсену потребовалось больше года, чтобы настроить ударные, что само по себе не подарок. Теперь же он взялся за струнные, а это оказалось куда серьезнее.

Элен села на постели рядом, заткнув уши, но это ее не спасло. Белсен врубил свою пыточную машину на полную катушку, чтобы, как он говорил, лучше ее прочувствовать.

По моим прикидкам, к этому времени он наверняка разбудил всю округу.

— Ну началось, — сказал я, вставая с постели.

— Приготовить завтрак?

— А что остается? — отозвался я. — Еще никому не удавалось уснуть, когда Белсен погружен в работу.

Пока она готовила завтрак, я прогулялся в садик за гаражом поглядеть, как поживают мои георгины. Да, не буду скрывать: я просто влюблен в георгины. К тому же приближались выставки, и несколько моих любимцев как раз должно было расцвести к ее открытию.

Словом, я отправился в сад, но не дошел. Это тоже одна из особенностей нашего городка: человек начинает что-то делать без всякой надежды на завершение, потому что всегда найдется кто-то, кто насядет на него со своими разговорами.

Мне выпал Добби. Иначе — доктор Дарби Уэллс, добродушный старый чудак с бакенбардами, сползающими на щеки, живущий в соседнем доме. Мы так зовем его — Добби, и он ничуть не возражает, поскольку это в своем роде знак уважения, которое мы испытываем к нему. В свое время Добби был довольно известным энтомологом и преподавал в университете, а имя «Добби» ему придумали студенты.