— Изнасиловали, — коротко бросил Эдрик.
— Да… Но ведь Труда — не девственница…
Эдрик ответил ему на незаданный вопрос:
— А насилуют по-разному. Например, четверо мужчин растягивают женщину в разные стороны, а пятый получает свое. Сухожилия рвутся, иногда и кости ломаются. А если она попытается вырваться, будет еще больнее.
Шеф вновь подумал о Годиве и стиснул рукоятку щита так, что хрустнули суставы. Видать, не только мужчинам приходится расплачиваться за проигранные сражения.
Они молча проследовали за хромой Трудой к наскоро сооруженному убежищу: на полуобгоревшие балки были наброшены доски, другим своим концом упиравшиеся в уцелевший участок изгороди. Дойдя до убежища, она заглянула внутрь, что-то негромко сказала и взмахом пригласила их зайти.
На подстилке из отрезков старой мешковины покоилась леди Трит. По запечатленному на ее потухшем лице выражению муки, по тому, как неловко раскинула она руки и ноги, нетрудно было догадаться, что ей пришлось разделить участь Труды. Шеф упал на колени. Рука матери коснулась его волос.
Слова ее было нелегко разобрать. Страшные воспоминания, казалось, отнимали у нее последние силы.
— Нас никто не предупредил об их приходе. Никто не успел пальцем пошевелить. Мужчины прискакали сюда сразу после битвы. Они никак не могли решить, что делать дальше. Эти свиньи похватали нас, пока те еще спорили. Они заявились сюда так быстро, что не все сразу поняли, в чем дело…
Подступившая боль заставила ее на минуту умолкнуть. Она остановила на сыне невидящий взор.
— Это звери… Всех, кто пытался им сопротивляться, они поубивали. Всех остальных они согнали и построили около церкви. К тому времени начал накрапывать дождь. Сначала они отобрали молодых и хорошеньких девочек, затем некоторых мальчишек. Для невольничьих рынков. А потом… они вывели пленников, захваченных в битве… и тогда…
Голос ее задрожал. Она подтянула к глазам замызганный кровью фартук.
— Тогда они заставили нас смотреть…
Голос ее захлебнулся в рыданиях. Через пару мгновений, будто бы о чем-то вспомнив, она неожиданно вздрогнула, сжала ладонь Шефа и впервые заглянула ему в глаза.
— Шеф, это был он. Тот самый, что был здесь в прошлый раз.
— Ярл Сигвард? — хрипло выговорил Шеф.
— Да. Твой… твой…
— Скажи, какой он из себя? Большой темноволосый человек с белыми зубами?
— Да. И вся рука унизана золотыми браслетами…
Замелькали в памяти мгновения боя. Сухой треск расколовшегося надвое клинка. Восторг, с которым он делает шаг и колет врага. Значит ли все это, что Бог уберег его от совершения страшного греха? Но если это так — куда же смотрел Бог потом?
— Разве он не смог защитить тебя, матушка?
— Нет. Он даже не попытался. — Голос Трит вдруг обрел твердость и непреклонность. — Когда они показали нам… то, что хотели, он разрешил им разойтись и сказал, что они могут грабить и развлекаться, пока не услышат звук рожка. Они разобрали себе рабов, привязали их друг к другу, а остальных — Труду, меня, всех тех, кого они уводить не захотели, — стали передавать из рук в руки… Потом он узнал меня, Шеф, и вспомнил! Я просила его только о том, чтобы он оставил меня для себя и не давал бы другим, но он рассмеялся и сказал, что… Сказал, что теперь я — старая курица, а не цыпленок, а куры, дескать, сами должны о себе позаботиться. Особенно те, которые летать умеют… И они потешались со мной так же, как с Трудой. Нет, мне досталось больше — они знали, что я — леди, и некоторым это показалось ужасно забавным. — Душевная мука и ненависть исказили ее лицо, заставили на минуту позабыть о страданиях тела.
— Но я ему кое-что сказала, Шеф! Я сказала, что у него есть сын. И что когда-нибудь он разыщет и прикончит его…
— Я все для этого сделаю, матушка… — Шеф замолчал, не решаясь задать следующий вопрос. Стоящий за его спиной Эдрик заговорил первым:
— Что они вам показали, леди?
И вновь рыдания заглушили ее слова. Не в силах более говорить, она лишь махнула рукой куда-то в сторону.
— Пойдемте, — молвила Труда. — Покажу вам, каково оно, милосердие викингов.
Пройдя вслед за ней через спаленный деревенский луг, они очутились у другого навеса, сооруженного у полуобвалившейся усадьбы тана. Рядом толпилась кучка поселян. Время от времени от нее отделялся человек, заглядывал внутрь и поспешно выходил наружу. Выражение, написанное на их лицах, было непросто разгадать. Горе? Злоба? Эти люди, решил Шеф, сражены каким-то жутким зрелищем.
Под укрытием стояла наполовину набитая сеном лошадиная кормушка. Шеф тут же узнал русые волосы и бороду Вульфгара. Впрочем, находящееся между ними бледно-восковое лицо с приплюснутым носом, выпирающими сквозь кожу костями принадлежало, казалось, трупу. И однако, тело это продолжало жить.
В первое мгновение Шеф не мог взять в толк, каким образом Вульфгар смог уместиться в лошадиной кормушке. Громадный человек, не меньше шести футов ростом. А кормушка — это Шеф помнил с первых порок своего детства — самое большее — пять… Здесь чего-то не хватает.
У Вульфгара какая-то беда с ногами. Колени его почти упираются в дно кормушки, но под ними виднеются только какие-то нелепые тряпки. Они в несколько слоев обмотаны вокруг культей. Спекшиеся разводы крови и гноя. Ударяет в нос запах разлагающейся плоти. Пахнет еще чем-то жженым.
С нарастающим ужасом Шеф замечает, что у тела этого также нет рук. То, что от них осталось, сложено у Вульфгара на груди. Обе культи перевязаны чуть пониже локтей.
За их спинами тихо лепечет голос:
— Они согнали всех нас к церкви, а потом вывели его. Бросили на бревно и топором отрубили руки и ноги. Сначала рубили ноги. Каждый раз они прижигали культю каленым железом, чтобы не дать ему умереть от потери крови. Он проклинал их, грозил расплатой, но затем начал умолять оставить ему хотя бы одну руку, чтобы он смог потом сам донести до рта кусок пищи. Они только посмеялись. А самый главный, ярл, сказал, что все остальное они ему оставят. Оставят глаза, чтобы он мог видеть красивых женщин, яички, чтобы он не перестал их желать. Но только никогда ему уже будет не спустить с себя штаны.
Никогда и ни в чем ему не обслужить себя самому, сообразил Шеф. Теперь во всех своих потребностях и отправлениях он целиком будет зависеть от других людей.
— Они сделали из него то, что они называют хеймнар, живой труп, — проронил Эдрик. — Слыхал я об этом и раньше. Только видеть пока не приходилось. Ладно. Не мучь себя, паренек. Заражение, адские боли, потеря крови. Долго он не протянет.
Вдруг, онемев от ужаса, оба почувствовали на себе застывший, источающий бесконечную злобу взор. Приоткрылись губы, и сухим змеиным шелестом коснулись их слуха слова:
— Трусы, беглецы… Ты убежал и бросил меня, мой мальчик. Этого я не забуду. И ты, королевский тан. Пришел сюда увещевать нас, призывать к оружию… Но где же ты был, когда сражение закончилось? Ну ничего, вы за меня не бойтесь. Я буду жить, чтобы за меня отмстили вам обоим. И твоему отцу, мой мальчик. Напрасно я когда-то вскормил его выродка… И пригрел заново его шлюху…
Глаза закрылись, голос умолк. Шеф и Эдрик вышли из-под навеса. Снова начинал накрапывать дождик.
— Не понимаю… — сказал Шеф. — Зачем им понадобилось это делать?
— На это я тебе не могу ответить. Но одно я знаю точно. Когда об этом узнает король Эдмунд, гнев его будет страшен. Грабежи и убийства во время перемирия — это уже стало привычно. Но сделать такое с одним из его приближенных, бывшим товарищем… Сначала он будет колебаться, ему придет в голову, что с преданными людьми надо обходиться бережнее. А потом, скорее всего, решит, что честь обязывает его свершить дело мести. Но это будет непростое решение… Хочешь поехать со мной, паренек? Сообща принесем королю эти вести… Тебя здесь за свободного не держат, а мне-то ясно, что из тебя выйдет воин. В Эмнете тебе больше нечего делать. Поедем со мной. Будешь мне прислуживать, пока не найдется для тебя хорошая кольчуга и добрый шлем. Если ты смог устоять в бою против самого ярла язычников, король включит тебя в свою свиту и не вспомнит о том, кем ты был в Эмнете.
