— Это — архидиакон Эркенберт, — произнес Бонифаций. — Мы его сняли с Иваровой ладьи. Он — знаток разных осадных и боевых орудий. Рабы, которые крутили рычаги на его катапультах, рассказали нам, что именно он построил все орудия для Ивара. А еще они сказали, что нынче вся церковь в Йорке день и ночь трудится на Рагнарссонов.

И он оглядел Эркенберта с нескрываемой брезгливостью.

«Так вот он, тот самый знаток, о встрече с которым я когда-то так истово мечтал, — подумал Шеф. — А теперь? Есть ли смысл вообще заводить с ним разговор? Как машины его работают, я и так, пожалуй, прикинуть смогу, а нет — пойду да посмотрю… Но я уже понял, что стреляют они очень медленно, зато очень убойно. Не знаю я только того, что еще скрывается в этой голове. Но до этого я вряд ли когда-то допытаюсь. А все ж я думаю, что он мне еще сослужит службу».

В потоках сознания застряли слова Бранда. Надо будет выстроить их в порядок. И продумать, что делать дальше.

— Не спускай с него глаз, Бонифаций, — сказал он. — И проследи за тем, чтобы с рабами из Йорка обращались по-человечески. Скажешь им от моего имени, что они все отпускаются на свободу. Потом пошлешь за Гудмундом. Приведи также Луллу и Озмода. И еще Квикку, Удца и Озви.

— …а мы этого делать не хотим, — упрямо повторил Гудмунд.

— Хотя сложного для вас тут ничего нет?

Гудмунд помешкал. Изворачиваться ему не хотелось, но и уступать он не любил.

— Да нету здесь ничего сложного. А я все равно думаю, что замысел твой хромает. Оставить всю армию без викингов, усадить их на Иваровы корабли, заставить людей Рагнарссона грести к Гастингсу. И все потому, что именно там ты решил задать трепку франкам… Послушай меня, господин, — голос Гудмунда звучал теперь почти вкрадчиво. Кажется, ради достижения цели он на свой лад готов был подольститься к ярлу. — Согласен, мы с ребятами немного дали маху насчет тех англичан, что ты с собой приволок… Называли их по-всякому. Выродками, недоносками, skraelingjar… Говорили, что пользы от них — шиш, что они вечно чужой хлеб жрать будут. Они доказали, что мы были не правы… Но ведь у нас тоже свои причины так говорить были. А коли ты надумал тягаться с франками, то тут надо семь раз отмерить. Допустим, англичане твои могут из машин бить. Алебардой махать научились, как мы мечом. Но сколько их ни учи, сколько ни гоняй, силенок, чтобы строй держать, ты им не прибавишь… Подумай, почему все франков так боятся? Потому, что они бьются на лошадях. Сколько каждая лошадь весит? Не меньше тысячи фунтов. Вот тебе и весь сказ, господин. Чтобы парочку раз стрельнуть по франкам, надо их на месте удержать. Мои ребята, может, это и сделали бы — хоть алебарду им в руки дай, хоть меч. И то еще посмотреть надо. Никто ж не знает, каково это на самом деле. Но уж если ты всех до одного вышлешь подальше, тебе никто не поможет. А теперь подумай, что будет, если нагрянут франки? Выставишь против них своих воробушков? Недолго они простоят, господин. Надорвутся в два счета…

«Да и гоняли их мало, — подумал про себя Гудмунд. — И потом, никто из них толком не знает, что это такое — видеть, как на тебя катится лавина в латах и начинает косить и сметать все живое с пути. А уж если она конная… Нет, они без нашей подмоги никогда не сдюжат».

— Ты забываешь о короле Альфреде, — ответил Шеф, — ведь он собирает армию для войны с франками. И помни: английские таны в силе и доблести викингам не уступят — их только не научили правильно вести себя во время битвы. Но уж об этом моя голова болеть будет.

Гудмунд нехотя кивнул.

— А значит, пусть каждый займется своим делом. Норвежцы морем доставят машины. Мои англичане будут из этих машин обстреливать франков. А англичане Альфреда — биться в строю и выполнять мои указания. Доверься мне наконец, Гудмунд. Ты ведь и в прошлый раз не хотел мне верить. И в позапрошлый. И тогда, когда мы с тобой устроили набег на собор в Беверли…

Гудмунд вновь кивнул, на сей раз с большей готовностью. Но, уже собираясь уходить, он позволил себе заключительное замечание:

— Господин, ты не моряк… Не забудь во всей этой суматохе один мой совет. Начали хлеба убирать. Когда ночь догоняет день — тебе каждый моряк скажет, — погода меняется. Запомни: погода будет меняться.

Вести о том, что франки разбили в пух и перья армию Альфреда, настигли Шефа и его лишенную ударной силы армию на второй день похода. Войско двигалось в южном направлении. Догнавший их тан, весь расхристанный и белолицый, пересказывал ярлу подробности битвы в кругу любопытных слушателей. Как только викинги во главе с так и не угомонившимся Гудмундом погрузились на ладьи, Шеф упразднил советы с приближенными. Недавние рабы заметили, что за время рассказа выражение лица ярла поменялось дважды: первый раз, когда тан направил проклятия в адрес франкских лучников, которые ураганом своих стрел заставили войско Альфреда в двух случаях приостановить свое продвижение и искать спасения за поднятыми щитами, в этом невыгодном положении их и застиг стремительный бросок франкской конницы, а во второй раз — от сделанного таном признания, что никто с тех пор ничего не знал и не слышал о судьбе Альфреда.

Молчание, наступившее вслед за окончанием этого рассказа, нарушил Квикка, положившись на свое право задавать ярлу вопросы, как его спаситель и поверенный.

— Куда же мы теперь двинем, господин? Назад повернем или будем шагать вперед?

— Вперед, — не задумываясь, бросил Шеф.

Когда вечером того же дня вокруг бивуаков сложили костры, слово это вызвало самые горячие толки. После отплытия викингов Пути оставшаяся часть армии словно преобразилась. Дело в том, что английские ратники всегда немного побаивались своих собратьев по оружию — как побаивались когда-то за силу и крутой нрав своих хозяев, при том что викинги считались не в пример воинственнее английских танов. После расставания с норвежцами армия выступила в поход как на праздничное шествие: гудели волынки и трубы, то и дело раздавались раскаты смеха, воины не забывали окликнуть жниц, собиравших в полях урожай, которые, в свою очередь, уже не спешили скрыться с глаз долой, едва завидев появление дозоров или передовых отрядов.

Впрочем, страх также был залогом успеха. Как бы ни гордились освобожденные рабы своими приобретенными умениями и навыками, своими алебардами, машинами, арбалетами, не было у них самонадеянности, которая поселяется в привыкшем к победам сердце.

— Легко сказать «вперед», — заявил из темноты неизвестный голос. — А кто подумал, что будет с нами? Альфред нам теперь не помощник! Норвежцы уплыли. Уэссексцев не позовешь. Только на себя и осталось надеяться… Ну, кто мне скажет, что будет?

— Мы им все косточки перемелем, — неумолимо отвечал Озви. — Как Рагнарссону… У нас есть машины, а они даже не знают, что это такое. А потом еще арбалеты…

Все присутствующие готовы были согласиться с этими словами. И однако по утрам воеводы приносили Шефу все более тревожные сводки. Число беглецов, покидавших армию каждую ночь, увеличивалось. Они уносили с собой уже завоеванную свободу и серебряные пенни, выплаченные Шефом из сундуков Ивара, отказавшись от надежд на обещанные в будущем землю и вспомоществование для обзаведения хозяйством. По подсчетам Шефа, он уже сейчас не располагал достаточным количеством людей для прикрепления обслуги ко всем его пятидесяти машинам — вращательницам и камнетолкалкам, а также для того, чтобы пустить в дело двести арбалетов с воротом, которые успел смастерить к этому времени Удд со своими помощниками.

— Как ты собираешься поступить? — спросил его на четвертое утро похода Фарман, жрец Фрейра. Он, Ингульф и Гейрульф, жрец Тюра, были единственными норвежцами, которые настояли на том, что их участие в нем совершенно необходимо.

Шеф пожал плечами.

— Ты знаешь, это не ответ.

— Ты его не услышишь, пока не расскажешь мне, куда исчезли и по какой причине меня оставили Торвин и Годива. И когда они собираются возвратиться.