Но он не верил, что они смогут решиться на подобное. Даже беднейшие поселяне Кента и Суссекса зарубили себе на носу, что от франкских меченосцев с вышитыми на туниках крестами лучше держаться подальше: зла они творят никак не меньше, чем викинги, но с язычниками легче было объясниться — а эти по-английски не знали ни слова.

Та скорбная мысль, что тяжелым грузом надавила на плечи короля, что щипала то и дело предосудительной слезинкой его очи, порождена была не тревогой за собственную участь. Скорее то был страх за жутковатый поворот, произошедший в делах людских.

Он дважды имел дело с этим человеком, с одноглазым Шефом. Первый раз тот был целиком в его власти, от мановения руки принца зависело, сколько он проживет на этом свете. Он, Альфред, был этелингом и имел под своим началом боеспособную армию; Шеф, исчерпав последние возможности отпора, должен был попасть в тот день в руки мерсийцев. Этелинг спас карла и вознес его до немыслимых высот: сделал ольдерменом или, как выражаются люди Пути, ярлом. На второй же раз Шеф располагал рвущимся в бой войском, а он, Альфред, превратился в изгоя и просителя. Впрочем, в изгойстве своем он не лишен был некоторой поддержки и ожиданий лучшей доли.

И что же? Одноглазый властелин Пути отослал его от себя, отправил на юг, рассудив, что каждому из них предстоит свой собственный бой. Альфред не отвернулся от своего боя, собрав под свои знамена всех верных из преданных ему восточных шайров королевства, призвав к себе всех ратников, жаждущих положить конец бесчинству захватчиков. И они были рассеяны как жухлая листва осенней бурей. Тяжелая конница франков сделала свое дело. Что же до его бывшего союзника, в глубине сердца Альфред почему-то был уверен в том, что у того дела сложились совсем иначе. Из своего боя Шеф должен был выйти победителем.

Христианство не вытравило из сердец Альфреда и его соотечественников нечто более древнее и загадочное, чем вера в богов, — и христианского, и языческих. Король Уэссекса верил в судьбу. Судьбу одного человека. Судьбу целого семейства. Верил в знак, который не стирает череда столетий, в жребий, выпавший до начала начал. Величайшее благоговение, которое внушал подданным дом, к которому принадлежали Альфред и потомки Седрика, зиждилось на непоколебимой уверенности в том, что именно счастливая судьба, выпавшая на долю этого славного семейства, держит его у кормила власти в течение четырех сотен лет.

Изгой, пригревшийся у чужого очага, имел все основания полагать, что судьба презрела его род, точнее сказать, более благоволит другому, сильнейшему вождю — одноглазому ярлу, начавшему жизнь рабом или трэлем, совершившему головокружительный взлет от пыточной плахи викингов до почтенного чина карла Великой Армии и далее ставшего правителем Норфолка. Может ли быть более весомое свидетельство того, что судьба изменила своим пристрастиям? И если она так облагодетельствовала одного-единствен-ного человека, что от ее щедрот достанется его союзникам? Или, скажем, соперникам? Вдруг волна холодного отчаяния обволокла его душу. Эту удачу он сам вручил одноглазому: легкомысленно, по доброте сердца, не задавшись вопросом о последствиях. Тот же ухватился за нее и смог извлечь всю мыслимую выгоду из преимуществ своего нового положения. Скорбь свила черные крыла вокруг чела Альфреда. Все было кончено — для него, для его семьи, для королевства. Для всей Англии. Ему оставалось загонять внутрь сотрясавшие грудь рыдания.

А вместе с ними в гортань его проникла вонь от обуглившейся муки. Вспомнив о своей новой роли, он принялся лихорадочно переворачивать лепешки. Все было тщетно. Они сгорели напрочь. Стали несъедобны. В тот же миг желудок Альфреда откликнулся тоскливым спазмом: после шестнадцати часов нечеловеческого перенапряжения сил он мог распрощаться с мечтой о скором его заполнении. Дверь лачуги приоткрылась, и вошли керл с женой. Увидев, что произошло, они извергли на него поток проклятий и издевательств. Ведь он и этих несчастных лишил надежды утолить голод. Явился к ним в дом, спалил за здорово живешь их последний овес. Проходимец, у которого кишка тонка была умереть на поле боя вместе с товарищами. Белоручка, которому лень было справиться с простейшим поручением. И ему еще, видите ли, гордость не позволяет предложить им монетку за кров и ужин, которым они с ним поделились…

Из всех разоблачений одно терзало Альфреда самой неистовой мукой: он знал, что крестьяне говорят правду. Он не чаял ни малейшей надежды подняться из бездны, в которую пал. С такого дна не выбираются. Если у Англии есть будущее, то оно более никогда не будет в руках таких, как он, верующих христиан. Ее участь решат меж собой франки и норвежцы. Те, что напялили на себя кресты, и те, что толкуют о своем Пути… Пошатываясь от нестерпимой душевной муки, Альфред толкнул дверь и ступил в беспросветную ночь.

На сей раз Шефу самому довелось оказаться у ложа больного. Или умирающего. Бранд с таким трудом повернул к нему голову, что стало немедленно ясно, какую муку причиняет ему даже столь незатейливое движение: могучее тело еще сопротивлялось тлетворному действию ядов, хлынувших в брюшную полость.

— Я должен расспросить тебя насчет франков, — сказал Шеф. — Всех остальных мы уже научились бить. Но ты был почему-то уверен, что с Альфредом они справятся.

Голова Бранда медленно повернулась.

— Что в них такого грозного и опасного? И могу ли я вообще положить их войско? Больше спросить мне некого. В открытом бою никто из нас с ними не встречался. Зато есть викинги, которые бахвалятся, будто бы собирали в их землях неплохой улов. Может, надоумишь меня, как франки это терпели? Позволяли викингам раздевать себя, а сами из себя такие страшные, что даже ты не хочешь с ними удалью помериться?

Бранд что-то мучительно обдумывал. Не мысль, которая была ему вполне ясна, но ответ, который не мог быть слишком долгим. Наконец, словно застрявшую кость, он выдавил из гортани слова:

— Они часто задираются друг к другу. Нам это всегда было на руку. И в море не умеют ходить. И потом — они не могут много воинов поставить. У нас как? Способен взять в руки щит, меч, копье — значит, можешь и строй держать. А у них целая деревня одного воина готовит. Вяжет кольчугу, меч и пику кует. Но самое-то главное — это конь. А кони у них огромные. Отборные жеребцы. Неумелый человек на таком долго не усидит. Потом их учат держаться в седле, когда в одной руке — щит, в другой — пика. И начинают сажать в седло еще сопляков. Взрослого уже не научишь… Один конный франк — это не страшно. Но когда их всего полсотни — уже неприятно. Ну а если тысяча…

— А если десять тысяч? — перебил Шеф.

— Я о таком и не слыхивал. Никогда их столько не собиралось… Потом, у них еще легкая конница есть. Эти тоже опасны, потому что летают как черти, достают тебя тогда, когда ты думаешь, что их духу здесь быть не должно…

Бранд последним усилием остановил начавшийся отток сил.

— Они тебя живо в землю затопчут, если им позволить… Могут устроить засаду во время перехода… Мы-то все больше жались к кораблям своим. Да ставили укрепления.

— А можно попытать их в открытом поле?

Бранд едва повел головой из стороны в сторону. Трудно было определить, имел ли он в виду «не знаю» или «нельзя». В тот же миг на плечо Шефа легла рука Ингульфа. Пора было уходить.

Когда щурясь на дневной свет, он вышел из шатра лекаря, Шеф подумал, что заботы вновь осаждают его со всех сторон. Необходимо было выделить людей для сопровождения перехваченной добычи Иварова войска в Норидж, где оно поступит в распоряжение его казны. Надо было что-то решать с пленниками. Среди них было немало чистопробных мясников, но были и вполне обыкновенные вояки. Надо было принимать и рассылать нарочных. И за всем этим маячил самый неразрешимый вопрос: Годива и ее исчезновение. Почему она ушла именно с Торвином? И в чем была причина такой загадочной спешки его бывшего наставника?

А теперь перед ярлом предстал отец Бонифаций, священник, ставший его писцом, а рядом с ним — маленький человечек в черных одеждах клирика, с лицом, источающим горечь, досаду, недоброжелательство. Приглядевшись, Шеф понял, что видел этого человека раньше — правда, издали и очень давно. В Йорке.