— Бункер у комбайна полный. Меня торопят!.. — Максим залез в кабину. — Извини, мама, потом обо всем поговорим.

Да, очень короткой была встреча матери с сыном. Но обоим стало легче. Ведь это очень много, когда понимаешь друг друга с полуслова!

В тот же день Максима ждала еще одна встреча. Но была она потяжелее.

Во время обеда к комбайну вместе с поварихой приехал отец Алки. Пока повариха расстилала на стерне возле комбайна клеенку, доставала из ходка чашки и ложки, наливала из бачка-термоса дымящийся суп, а тракторист и новая, заменившая Алку, соломокопнильщица да штурвальный, парнишка-практикант из училища механизации, умывались, Репкин угрюмо сидел на телеге. Максим решил, что он выжидает, когда все соберутся на обед, чтобы принародно обрушиться на него с разоблачениями. Известно же, какой характерец у Репкина. Недаром его Редькиным прозвали!.. И Максим нарочно тянул время. Начал умываться первым, кончил последним. А когда нельзя уже стало тянуть, пошел к столу, как на суд.

Вопреки ожиданию, Репкин не напал на него и за обедом. Сидел все так же молча, прощупывал Максима взглядом. У Максима буквально кусок становился поперек горла. Наконец он не выдержал, поднялся и, подойдя к Репкину, сам спросил:

— Вы что-то хотели сказать мне, Федор Поликарпович?

— Нет, парень, я хотел только в глаза тебе поглядеть! — Репкин слез с телеги и, ни слова не сказав больше, пошел напрямик по стерне в сторону деревни. От многолетнего корпения за бухгалтерским столом он был сутуловат. Но теперь казался горбатым. И шел склонив голову, так, словно тащил на горбу непомерный груз.

Жалость охватила Максима. Первым его движением было — догнать бухгалтера, поговорить с ним начистоту, объясниться окончательно. Но, сорвавшись с места, Максим остановился. Что он мог сказать отцу Алки?

Много всего передумал, сильно перемучился Максим с тех пор, как исчезла Алка. Но лишь теперь ему с полной ясностью открылось, какое подозрение на него упало.

До этого Максиму казалось, что люди могут, наверное, обвинять его в том, что из-за любви к нему Алка наложила на себя руки. И это было уже достаточно страшно. Но теперь по тяжелому взгляду Репкина он вдруг понял: подозрениям верят. И, конечно, не один Репкин. А ему нечем оправдаться. Никого же не было с ним у реки, никто не слышал, не видел, что там произошло. И даже самому ему нельзя рассказать все, как было. На что это будет похоже? Дескать, его соблазнили, он не устоял. И парню рассказывать о девушке такое?! Никому и ни за что на свете не скажет он этого! За язык тяни — будет молчать, не пойдет на такой позор.

Конечно, если Алка погибла, ему будет худо. Наверное, попадет под суд. Но и на суде, пусть его вина будет выглядеть тяжелее, он не расскажет этого.

Однако и страх перед судом не терзал Максима так, как терзала совесть. Что он скажет, как теперь встретится с Ланей? Какими глазами будет на нее смотреть?

Давно уже не виделся он с ней, боялся даже думать о встрече. Но пока было оправдание: по горло занят на уборке. А кончится уборка?

Не может же он уехать в институт не попрощавшись? Ланя сразу поймет: нашкодил и трусливо сбежал, чтобы избавиться от объяснений. И так, наверное, доходят до нее всякие пересуды. А то, что он избегает встречи, — как бы подтверждает подозрения.

Ни к чему медлить, лучше развязать или разрубить узел сразу. Но решимости у Максима опять не хватило.

Мало сказать, что трудная. Даже чертовски трудная была нынче уборка. В середине сентября выпал снег. Для лесостепного Алтая это было необычным. Правда, ничего страшного в этом никто не усмотрел. Первый снег назавтра же растаял.

Значит, являлась еще не сама матушка-зима, а ее озорной сынок — зазимок. По уверениям стариков, если зазимок, распалившись, сунется так вот не вовремя да получит взбучку от тетки-осени, которой вовсе не охота уходить со двора, то потом и зима, осердившись, долго не жалует в гости. Случается, что и в декабре снегу не дождешься.

Нынче стариковские предсказания, даже основанные на самом многолетием опыте, не оправдались. Через неделю после первого зазимка явился непрошеным гостем второй. И был он посильнее и понахальнее первого. Лишь на третий день удалось осени вытурить его со двора.

Только зима, видно, решила, что подобное неуважение к ее послам нуждается в отместке. Она собралась в поход сама и крепко потеснила осень. В последних числах сентября она под руку с морозом вновь явилась в Дымелку. Рассерженная осень еще пыталась доказывать, что сроки ее не минули. Иной день она насылала откуда-то издалека моросящий дождь, другой — промозглый туман. Люди уже не сетовали на ранние визиты зимы. Их злили наскоки осени.

— Опять размокропогодилось. Скорее бы мороз хлестнул!..

И были довольны, что по ночам подмораживало.

На полях в валках лежало еще немало хлеба. Днем комбайны совсем не могли его убирать: поднятые из-под талого снега, насквозь сырые валки никак не промолачивались. Рвались полотна, солома наматывалась на барабан, забивались колосьями шнеки.

Ночами, по морозцу, работалось лучше. Правда, подборщики не могли отдирать от стерни примерзшие к ней валки. Приходилось делать это вручную. Впереди каждого комбайна шли люди. Вилами, граблями, а то и просто палками переворачивали валки, вытряхивали из них снег.

Случалось, конечно, что и ночью молотилки комбайнов захлебывались, а в бункерах оказывалось больше снега и льда, чем зерна. Но механизаторы не падали духом. Все они стали конструкторами, переставляли по-своему деки и шнеки, меняли звездочки и передачи и все же добивались того, что дело шло вперед. А если не помогали никакие регулировки и переделки и комбайн все равно был не в силах промолотить пшеницу — прицепляли к нему на подмогу второй. И уже вдвоем, пропустив валки сквозь свое нутро, они доводили обмолот до конца.

Самоходки отказывались идти, юзили, сползали по обледенелым склонам. Тогда приспособились поддерживать их на уклонах тросами. Трактор шел параллельно и вел, поддерживая их, вроде как водят няни маленьких ребятишек в яслях с лентой. Убирали хлеб и простыми сеноуборочными машинами, потом свозили на машинах и телегах и молотили комбайном на «стационаре». Ухитрялись всячески. Везде в эту уборку доставалось людям сладкого до слез. Но поднимать валки, вытряхивать из них снег было, пожалуй, самым тяжелым делом. И легла эта тяжесть в основном на плечи женщин и девчат. Доярки и телятницы, птичницы и крольчатницы, школьные технички и учительницы — все выходили ночами на поля.

Но так уж, знать, ведется на Руси — шутки и смех все равно не умолкали. Трактористы, комбайнеры, шоферы, до этого бывшие полновластными хозяевами на полях, зубоскалили:

— Ага, и бабье племя сна лишилось! А то взяли моду нежиться в постелях, когда мужики сутками напролет с машин не слазят.

Женщины не оставались в долгу.

— С машин не слазят, а до зимы не управились. Опять же бабы вот и выручают…

Студенты днем обрабатывали на токах зерно, а ночами тоже выходили на подъем валков, хотя никто их не посылал. Для сна выкраивали короткие вечерние часы, когда работа на току кончалась, а в поле мороз не схватил еще, не подсушил валки.

— Как кому, а мне эта уборка сказкой кажется! — призналась однажды Дина во время передышки, когда студенты отдыхали, навалившись на вилы. (Присесть-то было не на что — валки проморожены, земля стылая.)

— Хороша сказочка!..

— Правда, правда, ребятишки! Будто мы не на Земле, а где-то на Луне или на Марсе очутились.

Все засмеялись.

На элеватор ездили попеременно разгружать автомашины. Элеватор этот находился в райцентре. В потоке автомашин случались нередко и перерывы, можно было сбегать в магазины, заглянуть в библиотеку, почитать свежие журналы. Поэтому поездка на элеватор считалась своего рода льготой, хотя выдавалась она без особых заслуг, в порядке очередности.

Тихон днем тоже оказался в райцентре: он приехал в магазин сельхозтехники за оборудованием для «елочки». Вернее, его прихватил с собой колхозный механик в качестве грузчика, так как силенок у Тихона хватало и был он в те часы свободен. Зная, что Дина работает сегодня на элеваторе, Тихон воспользовался тем, что механик пошел «утрясать» какой-то вопрос в райисполком. Пока суд да дело, он решил повидаться с девушкой, припустил от магазина чуть не рысью.