Не помня себя, Максим обнял девушку за плечи, прижал ее к своей груди. Алка сразу вся обмякла, ноги у нее подогнулись…

А когда случилось непоправимое, она самозабвенно сказала:

— Любимый мой!! Клянусь тебе — никто не любил и не полюбит тебя, как я!..

Но тут Алка почувствовала, как застыли, будто обескровились губы парня.

«Вспомнил Ланьку», — с болью отстранилась она от Максима. Через секунду опять, еще более страстно принялась целовать его. Максим не сопротивлялся и не отзывался на ее поцелуи.

Тогда Алка в отчаянии решилась бросить на чашу весов последний груз.

— Все равно ты мой, мой, по совести! Ланька сама отдала тебя мне!

— Как это… отдала? — спросил Максим глухо и трудно, словно из-под земли.

— А так. Поняла, что я люблю тебя больше, чем она.

— Вранье!

— Никакое не вранье. Сама мне сказала: не больно и дорог — бери.

— Так и сказала?

— Так и сказала! Возьмешь, говорит, — бери, не шибко и дорог.

Алка рассчитывала: теперь-то уж Максима проймет. Кого же не оскорбит, если тебя уступают другому, словно вещь, даже не жалея при этом. И насколько же сильнее, самоотверженнее должна показаться в этом свете ее любовь. Ведь Ланьке он обещал, конечно, верность вечную, а она не требует от него ничего!

«Ну и черт с ней, я тогда свободен!» — таких примерно слов ждала она от Максима. Тогда она бы добавила: «Лучше любовь без обязательств, чем обязательства без любви». Но Максим ничего не сказал, лишь горько вздохнул.

— Не веришь? — схватила его Алка за плечи. Потом клятвенно воскликнула: — На волосок не привираю.

Максим понимал: ни в чем не лукавит перед ним Алка. Она любит его бескорыстно, и Ланя когда-то сказала ей именно так.

Но он-то каков?..

«Возьмешь — бери!» Алке эти слова, возможно, облегчали совесть. А ему? Они же значили: если он и в самом деле теленок, которого можно, приласкав, увести за собой, то и дорожить таким нечего.

Максим сел, сжал голову руками, застонал, как от зубной боли. Алка напряженно ждала, как все обернется дальше. Она сознавала, что многое поломала в душе парня, что нелегко ему опомниться, не вдруг соберешься и выкинешь вон такой «обломочек», как верность Лане. Но чувства торжества у Алки не было, хотя теперь она больше, чем раньше, верила: сумеет окончательно привязать Максима к себе.

Главным сейчас для Алки оказалось почему-то другое. Она вдруг не без испуга поняла: все зависит от того, как он, Максим, станет держаться дальше. Он мог подняться, пойти домой молча, всем своим мужским достоинством подчеркивая: «Что случилось, то случилось, все останется между нами». И она послушно отправилась бы за ним. Веди куда хочешь, делай с ней что хочешь!

Он мог с нарочитой развязностью прямо сказать ей: «А на свадьбу все-таки не надейся!» В ответ она, конечно, дала бы ему пощечину. Но винила бы все-таки только себя, а не его.

Наконец, проявляя душевную деликатность, он мог бы на прощание бережно обнять ее, осторожно поцеловать и мягко попросить: «Прости, пожалуйста».

Тогда она, наверное, разревелась бы навзрыд, но осталась счастливой даже в том случае, если бы он никогда больше не подошел к ней, а бесповоротно связал свою судьбу с Ланькой. Любя его, навсегда сохранила бы она в душе теплое чувство благодарности к нему.

Но теперь, когда он открыто маялся совестью, стонал, Алке было противно сидеть рядом с ним. Ей претили такие «переживания». Это было не по-мужски.

Она отодвинулась от Максима, прижалась спиной к скале. Холодный камень и нервное возбуждение вызвали дрожь во всем теле. Она вскочила на ноги, хотела броситься прочь. Но что-то удержало ее, заставило опять прижаться к скале. Неровный выступ, какой-то каменный шип больно уперся ей под лопатку, напротив сердца. Алка, однако, не отстранилась, а еще крепче прижалась к нему, словно стараясь вытеснить горячую сердечную боль этой вот каменной холодной болью.

Она стояла так до тех пор, пока Максим не спросил ее с безнадежностью.

— Что же теперь делать?

Тогда Алка, вытянувшись в струнку, в упор посмотрела на Максима, так, что глаза ее засверкали в темноте. Гнев и отчаяние душили ее, не давали сказать ни слова. Наконец Алка передохнула, крикнула с презрением:

— Слюнтяй ты! Тряпка! Теленок подсосный! У-у!.. Ненавижу-у!!! — И, круто повернувшись, очертя голову бросилась к реке.

А до реки было всего метров десять-пятнадцать. И Максиму явственно послышалось, как плеснулась вода.

Уже на рассвете, вконец измученный, насквозь промокший, пришел Максим в Дымелку. Не домой он направился, чтобы обсушиться, переодеться, а прежде всего завернул к Репкиным.

Из плетенушки доносился звон подойника. Максим залез на прясло, посидел на нем, прислушиваясь, присматриваясь: не Алка ли доит корову? Нет, доила Алкина мать.

Тогда парень осторожно, словно его могли ударить, подошел к входу в плетенушку, спросил опасливо:

— Здравствуйте, Петровна, скажите, пожалуйста, Алка дома?

Корова испугалась чужого человека, внезапно заслонившего дверь, шарахнулась и опрокинула подойник.

— Таскает нелегкая кого-то ни свет ни заря! — принялась браниться Петровна. — Оставил, нечистый дух, теленка без молока. А вчерашним напоишь — поносить начнет…

— Алла спит? — снова спросил Максим.

— Спит!.. Почем я знаю, то ли спит, то ли всю ночь на комбайне. Впряглась, дура, чуть не сутками из хомута не вылазит… Говорит, не хочу слабее других показать себя. Только чего там, знамо же, перед кем бьется… — Тут Петровна разглядела, кто стоит в проеме дверей. И гнев ее мгновенно сменился милостью.

— Батюшки, страшилище какое! Мокрый, ровно лягушка, в грязи и глине с головы до ног… Где ж ты так, соколик, ухлюстался? — затараторила она с ласковой грубоватостью. — И чего ж ты меня об Алке спрашиваешь? Нешто она не с тобой работала?

— Со мной. Но…

— Куда ж тогда она могла подеваться? — забеспокоилась, наконец, Петровна. — Погоди чуток, отца растолкаю. Может, он знает. Старый во всем ей потакает, она меньше перед ним скрытничает.

Ждать Максим не стал. Едва Петровна скрылась в сенках, он перемахнул через городьбу на улицу. Снова пошел прочь от деревни, не заглянув даже домой. Нечего ему было делать в Дымелке, не мог он сейчас показаться на глаза матери. Мать, конечно, сразу заметит его состояние. Пусть и не спросит ничего, все равно станет ждать объяснения, что случилось. А что он мог объяснить?

Весь остаток ночи после того, как Алка побежала опрометью к речке, Максим метался по берегу. Сначала у него просто все оборвалось в душе от мысли, что Алка, бесшабашная Алка, с отчаяния покончила с собой. И страх погнал его прочь от этого места. Но, опомнившись немного, он вернулся к реке. Он готов был нырнуть за Алкой, вытащить ее, отвадиться, если бы она уже захлебнулась. И он бросился бы в воду, заметь хоть неясные круги, которые разбегались бы на реке под скалой.

Но в темноте, да еще в дождь, ничего нельзя было разглядеть. Даже край берега трудно было отличить от воды.

Вдруг Максиму почудился приглушенный плач… Нет, не плач, а вроде кто-то всхлипнул и сразу же зажал себе рот рукой.

— Алла!.. — закричал Максим, рванувшись на звук.

— Не дури, пожалуйста, пойдем домой…

В кустах, где послышался ему плач, он никого не нашел. Но стоило ему выйти на тропку, как опять показалось: там кто-то всхлипывает. Значит, Алка нарочно затаилась! Плюнуть бы и отправиться домой, раз так. Небось, жутко сделается одной, перестанет прятаться, живо догонит… Но… Кто может поручиться, что выкинет Алка, с ее характером. Сейчас затаилась, видеть его не хочет, а уйдет он — вдруг сгоряча да назло ему кинется в реку?

Понять и ее тоже надо. Не притворяется же она, на самом деле ей теперь горько и страшно… Рассудив так, Максим принялся настойчиво убеждать Алку: пусть она не злится, никто не виноват. Он даже признался, что последнее время стал по-настоящему уважать ее, и теперь это уважение ничуть не пошатнулось. Долго и неуклюже изъяснялся он в этом духе. Алка не отзывалась.