— Да, — уважительно произнесла Дина. — Тяжела у вас жизнь!
— А легку ношу нести невелика и честь, — спокойно, без тени хвастовства, сказал Трофим Егорович.
— И никого у вас родных не осталось?
— Вся Дымелка колхозная — моя родня. Ну, а кровная — сестра жива, племяш есть.
— А сестра и племянник ваши здесь живут?
— Здесь. Племяша ты знаешь.
— Разве? — оживилась Дина. — Интересно, кто он…
— Тихон.
— Тихон?.. — Дина закраснелась. Трофим Егорович приметил это, посмотрел на девушку со значением.
— Он самый, ваш… Парень, у которого все не в лад. Где надо вдоль, там поперек. Фамилия — Маленький, а сам — великан. Зовут Тихон — а характером буен…
— Все-таки, мне кажется, он неплохой человек, — заступилась за парня Дина.
— Я и не говорю «плохой». А только все от того зависит, кто с ним рядом в жизни окажется. Тут вроде как камень-кремень. Доброе кресало огонь будет высекать, а то мохом исподволь позарастет. И ласковым и зеленым, а все одно мохом…
Это был довольно прозрачный намек, почти наставление. Дина поспешила перевести разговор на другое.
— Интересно, почему вы все-таки пешком стараетесь ходить? — спросила она без особой последовательности. — Я слышала, вас даже пехотинцем зовут.
Трофим Егорович ответил не сразу. Он нахмурился, зашагал как-то тверже. Дина решила, что невзначай обидела его, стала извиняться. Тогда старик сказал с достоинством:
— Извиняться тут нечего. Пехотинец — это ж боец. Зазорно разве, когда человека зовут бойцом? — Он опять помолчал. — Знаю, которые за чудака почитают. Особливо те, кто лишнего шага не сделает, ежели можно проехать. Но у меня свой резон.
Трофим Егорович рассказал, что еще в гражданскую, при переходе через Сиваш, он загубил ноги. Прицепилась какая-то хитроумная болезнь, название которой натощак не выговоришь. А попросту растолковать — началась страшенная ломота в суставах. Тогда врачи ему сказали — осилить эту болезнь он может только сам. Будет, не глядя на боль, разминаться, ходить каждый день поболе — выдюжит, а слабинку покажет, станет валяться по перинам — суставы окостенеют. И тогда — каюк, никто уже не выручит из беды. С тех пор и ходит он, с тех пор и зовут его пехотинцем. Ноги, бывает, болят, но до старости дослужили…
Вот оно что! Значит, не старческое чудачество эти пешие прогулки!
Дина смотрела теперь на Трофима Егоровича во все глаза. Словно другой человек оказался вдруг перед ней. Раньше был добрый, отзывчивый старичок. А теперь открылось: доброта это не просто от природы. Она выражение силы, несгибаемости старого, закаленного коммуниста. И не только душевная отзывчивость, а высокая честь партийная не позволяла ему пройти мимо, если мог кому-то помочь, сделать что-нибудь полезное.
Что это было именно так, Дина вскоре убедилась еще раз.
На выезде с проселка на тракт в глубоком кювете сидел грузовик-порожняк. Шофер безжалостно рвал машину, пытаясь, выехать вперед или спятиться назад, но колеса грузовика лишь больше увязали в грязи.
— Заглуши мотор, сцепление сожжешь! — сердито крикнул Трофим Егорович. — Чуешь, как воняет горелым?
— Леший знает, чем тут воняет, — зло отозвался шофер, сбрасывая, однако, газ. — Из-за какой-то плевой ямки машину гробишь, а начальству — чихать.
— Не знаю, как оно, начальство, а вот ты чихать горазд, — усмехнулся Трофим Егорович.
— При чем тут я?
Трофим Егорович не ответил ему, а повернулся к Дине и, как бы продолжая их дорожный разговор, сказал:
— Видишь, какие тюхи-пентюхи бывают? Засыпать бы эту ямку, две-три машины гальки привез — и все дело. Так нет, ждет руководящего указания.
— А как иначе? Будет наряд, оформят путевой лист — хоть сто машин привезу. А нет — не моя забота.
— То-то и оно — не твоя. Была бы твоя, не поехал бы порожняком, а попутно галькой загрузился.
— Еще чего! Я загружусь, яму завалю, а другие с песнями кататься будут?
— Та-ак… — Глаза Трофима Егоровича сделались колючими. — Для других ты, значит, пальцем не согласен пошевелить? А ежели эти «другие» яму засыплют — ездить будешь?
— Да я что… — заюлил шофер. — Попутно и я бы привез… Только если и другие…
Подошла еще машина. Вел ее Степан. Он выскочил из кабины, ни слова не говоря взял на буксир застрявший грузовик, выдернул на сухое место. И, словно догадавшись, о чем шла речь, сказал потом:
— Вот что, Гошка, давай-ка завтра подбросим гальки, завалим к дьяволу эту грязюку…
— Слышишь, а? — обрадованно подмигнул Трофим Егорович Дине. — Это тебе не тюха-пентюха, который за другого переработать боится! — И, обращаясь уже к Степану, сказал по-отцовски тепло: — Так всегда живи, парень! Одну да другую яму у себя на пути заровняешь — дорога для всех легше будет. А галькой нагрузиться мостовики помогут. У них там экскаватор, долго ли ковшик зачерпнуть. Я вот зайду, договорюсь…
— Держи карман шире! — хмыкнул Гошка. — Для них эта яма вовсе чужая. Они в город шоссе тянут и тут сроду не ездят.
— «Чужая»! — взбеленился Трофим Егорович. — Для чухи — все люди свинюхи, а кто сам человек, тот и в другом человека видит, понимает: все кругом наше, кровное.
Трофим Егорович сказал Дине, чтобы она ехала со Степаном в Дымелку, а сам, не откладывая дела в долгий ящик, направился к реке, к мостовикам.
Таким его и запомнила Дина — упрямо шагающим вперед. Не знала она тогда, что видела «пехотинца» в последний раз.
До моста старик не дошел. Внезапно у него перехватило дыхание, зашлось сердце. Перед глазами замельтешили какие-то букашки, вроде комаров-толкунцов, которые стайками крутятся в воздухе теплыми летними вечерами. Почти бессознательно Трофим Егорович сделал еще несколько шагов, потом рухнул на дорогу. И больше уже не пошевелился, как говорят в народе, умер па ходу.
Хоронили «пехотинца» на следующий день. Погода стояла сырая, ветреная. По небу ползли низкие лохматые тучи. Кладбище было на горе, в осиннике, и невольно казалось, что тучи задевают за вершины деревьев, оттого и сыплется порывами мелкий дождь.
Несмотря на дождь, вся деревня провожала в последний путь старого коммуниста. Дина тоже пришла. И здесь, на кладбище, суждено ей было испытать опять несколько незабываемых минут.
Когда гроб стали опускать в могилу, на дороге возле кладбища показался трактор, который волок за собой комбайн. Все, конечно, услышали лязг гусениц, рокот мотора, но никто не обратил на это внимания: мало ли зачем и куда идут машины. Лишь Дина оглянулась и поразилась: она увидела за штурвалом Тихона.
Еще тогда, когда похоронная процессия двигалась деревней, девушка заметила, что Тихона нет среди провожающих. Это покоробило ее. Она знала, что дядя и племянник не очень ладили между собой. Всего неделю назад Трофим Егорович закатил Тихону крепкую взбучку — парень косил комбайном пшеницу на свал и допустил высокий срез. «Пехотинец» самолично отобрал у него красный флажок, полученный за хорошую выработку. Но чтобы из-за этого на похороны не прийти — какое же надо иметь злопамятное сердце! А уж с вызовом ехать мимо кладбища, когда родного дядю отправляют в последний путь — это было кошмарно глупо, нестерпимо чудовищно!..
Но что это?.. Трактор с комбайном свернул к кладбищу! И вдруг комбайн загудел протяжно, тоскливо…
«С ума они спятили!» — ужаснулась Дина. Она ожидала, что появление трактора и комбайна у кладбища вызовет ропот, всеобщее возмущение. Но люди встретили их доброжелательно.
— На этом агрегате работал раньше Трофим Егорович!.. — прошелестело по толпе. — Догадались ребята, как почтить трудового человека… Молодцы!!
Тут и Дина сообразила: агрегат находился где-то недалеко в поле, и Тихон специально сбегал, пригнал его, чтобы отсалютовать гудком на могиле старого партизана, красноармейца, комбайнера и тракториста. Склонив голову, Тихон стоял на мостике без кепки, мокрые волосы его блестели, на лице была неподдельная скорбь. И если за минуту до этого Дина ужасалась его бессердечию, то теперь удивилась чуткости его души.
