— Послушай, Ланя…

Девушка, считавшая, что парень окончательно образумился, понял, что бессмысленно и недостойно добиваться любви преследованием, испугалась: неужели все начинается снова?

— Не бойся, Ланя, — тихо, просяще продолжал парень. — Я ничего плохого не сделаю… Пальцем тебя не трону…

Ланю успокоили, однако, не эти слова, а грустное, какое-то покорное выражение лица парня. Рванувшись было, чтобы убежать, она остановилась.

— Мне надо только сказать тебе… Я уезжаю… Надолго, а может, и совсем…

— Что ж… — невольно вырвалось у Лани, но тут же она прикусила язык. Неудобно, бессовестно все-таки показывать человеку, что ты рад его отъезду. А сказать, хотя бы для вежливости, будто жаль расставаться со школьным товарищем… Это была бы и правда, ведь Тихон сделал ей много хорошего и ничего плохого, если бы… Нет, все-таки Ланя не могла так сказать. Она молчала несколько секунд, прежде чем нашлась, и пожелала Тихону счастливого пути, всего хорошего в его жизни в городе.

— Спасибо, — произнес Тихон совсем грустно. — Но еще мне хочется… Прошу тебя, Ланя… поцелуй меня на прощание!

Девушка изумленно расширила глаза, отступила на шаг от парня.

— На прощанье ведь, — повторил парень совсем тихо и необычайно мягко. — Чтоб помнить всю жизнь.

Ланя отступила еще на шаг. Ей не хватало дыхания. Она боялась, что вот-вот закричит, как кричат во сне от удушья. И она бы закричала, сделай Тихон хоть одно движение. Но парень стоял неподвижно, опустив голову, высоченный, с богатырским разворотом плеч и в то же время беспомощный, покорный ей.

— Больше мне ничего не надо. Я сразу же уеду.

Дрогнуло в груди у девушки. Она боязливо шагнула к Тихону, привстала на носки и осторожно поцеловала его в подбородок. И сразу, будто обжегшись, отскочила, бросилась бежать прочь.

Такой была последняя встреча Лани с Тихоном. Парень действительно сдержал свое слово, уехал назавтра из Дымелки.

Тихон-то уехал, но расставание это подглядела каким-то образом Алка. И при первой же встрече намекнула об этом Лане.

— Станешь двоих целовать — доведется одной куковать. Не слыхала ты такую поговорку? — спросила она язвительно.

— Не слыхала.

— Так теперь запомни.

— А мне она ни к чему.

— Зато Максиму да Тихону она, эта поговорочка, может припомниться. Хотя Максим теленок-теленком, но ведь и телята брыкаются.

— Ты на что намекаешь? — покраснела Ланя.

— На фактик один, на самый достоверный…

— Но ведь… просто на прощание…

— А не боишься, что с Максимом придется проститься? Если ты так делаешь, то и другие получают моральное право не считаться со всякими условностями. Хотя ты и подружка мне, а возьму и отобью у тебя Максима. Что глаза вылупила? Захочу — и завладею!

Ланя ответила с едва сдерживаемым бешенством:

— Сумеешь — завладевай!

— И это ты говоришь? — изумленно воскликнула Алка.

— Скажу больше: и жалеть тогда не буду.

— Не… будешь? — прерывисто переспросила Алка. От удивления она буквально лишилась голоса.

— Да, не буду! Потому что, если может им любая завладеть, то значит… значит…

Ланя не нашла такого слова, которое выразило бы ее чувство. Беспомощно глотнула воздуху и, чтобы не разреветься на глазах у Алки, резко захлопнула перед ее носом дверь.

— Ну хорошо-о! Я это запомню!.. — раздельно произнесла Алка.

Недаром Ланя в разговоре с Диной обронила, что хотя у Тихона живы отец и мать — он больше сирота, чем Максим и даже она сама.

Отец у Тихона был мастером на все руки. Не только в Дымелке, но, пожалуй, во всем районе ни один плотник, ни один столяр не обладал таким умением работать с деревом, как Спиридон Маленький. Если дом срубит, то наличины, карнизы, коньки так украсит — что тебе сказочный теремок. Шкаф сделает — любой краснодеревщик не осудит: каждая дощечка подогнана без единой щелочки, а отполирован — глядись, как в зеркало. Зеркала он, между прочим, тоже умел делать. А рамы для трюмо такие вытачивал, что впору их не в избе ставить, а на выставке… Валенки скатать? Пожалуйста! Сапоги стачать? Тоже мог Спиридон на славу. В годы войны он приспособился даже из потрепанных ученических портфелей шить для деревенских модниц (девчата и в войну стремились принарядиться) вполне приличные туфельки.

В народе таких умельцев очень уважают. И стар и мал величают их по имени-отчеству. Между тем Спиридона Маленького никто по-настоящему не уважал. Все звали его и в глаза и за глаза, словно мальчишку, Спирей. Случалось, безусый юнец ломким баском попросит на улице:

— Спиря, дай закурить.

И Спиря, который вовсе ему не друг, не приятель, да и старше чуть ли не втрое, — ничего, дает. Он давно уже привык к тому, что иначе его не зовут, и ни на кого не обижался.

Почему же люди так неуважительно относились к мастеру? Разве Спиря был хапугой, стяжателем и не заслуживал иного к себе отношения? Нисколько. За любую свою работу он требовал ничуть не дороже, а зачастую и дешевле, чем другие ремесленники. Нередко брал меньше даже того, что та же вещь стоила в магазине.

Тогда, может быть, не уважали его по недоразумению, из-за наговоров обиженных плотников, столяров, пимокатов и сапожников? Да, случалось не раз, заломят шабашники с колхоза за постройку, допустим, детских яслей полсотни тысяч. Крякнет председатель, но делать нечего — нет своих плотников, приходится соглашаться. А тут, откуда ни возьмись, является Спиря. Спрашивает:

— Сколько положено платить строительному бригадиру? Ну вот, кладите мне эти денежки. А в помощники давайте здоровых ребят. Не плотники — не беда. Лишь бы пальцы были — топор ухватить, да плечи подюжей — бревна ворочать. Остальное неважно. Научу, как топором и рубанком владеть. Где не сумеют — сам доделаю. По рукам?

Обрадованный председатель спешил хлопнуть Спирю по костлявой, мозолистой ладони.

Назавтра же Спиридон Маленький принимался за строительство. И под его руководством бригада колхозных парней, умевших до этого только колоть дрова, ставила отличный дом для детских яслей. К отделочным работам Спиря, правда, никого не допускал — брал их целиком на себя. Сделает все, как душа хочет, приведет председателя, спросит:

— Как оно?..

— Загляденье! — похвалит председатель.

— Тогда гони по уговору монету.

Получит свою бригадирскую зарплату, соберет всю бригаду, с которой строил, не прогонит и прохожих, охочих до стопочки, — и кутит, пока не пропьет все до копейки.

На какие же средства, спросите, он жил тогда, как содержал семью?

Семья у него была невелика: жена да Тихон. Сын давно уже зарабатывал хлеб на трудодни, везде, где мог справляться мальчишка: и на сенокосе копновозом, и на тереблении льна, и на водовозке во время хлебоуборки. Жена тоже не была нахлебницей. Она, хотя и хворая, ходила за огородом, за поросенком, за курицами — коровы, гусей и уток, вообще «полного» хозяйства у Спири никогда не имелось. Ну, а на одежду, когда она вконец истрепывалась, мать загодя подкапливала из тех трешек и пятерок, которые отец считал зазорным брать с односельчан за всякие мелкие поделки.

А больше в доме ничего и не требовалось. В избе была одна лишь комната. Тут тебе и кухня, и спальня, и столовая, и столярная мастерская. Комната просторная, но до того загорожена верстаком, полками для столярного и плотничьего инструмента, кухонной посудой, заставлена строгаными и нестрогаными досками, что ходить и работать в ней мог лишь хорошо приспособившийся к этим условиям человек.

Когда Спиря на месяц, на два, а то и на полгода уходил из дому, строил, как уже рассказывалось, что-нибудь в соседнем колхозе, жить еще можно было сносно. Сын и мать чувствовали себя свободно. Но вот отцу ударяла в голову мысль смастерить что-то еще невиданное у них в деревне, и принимался он дома за работу — тут уж приходилось туго. Спиря становился буквально одержимым. Работал с утра до ночи, до одури, до тех пор, пока не засыпал, растянувшись на верстаке. А если сын и жена случайно во время работы задевали его, роняли какой-либо инструмент или заготовку, он впадал в бешенство. Кричал, сыпал бранью так, что звенели стекла в окнах. Мог не задумываясь и ударить.