— Спасибо, Павел Никифорович, — со слезами поблагодарила Зинаида Гавриловна.

— Не плакать! — резко отрубил врач. — Ваше настроение — это настроение сына.

Вернулась Зинаида Гавриловна домой вся собранная. Нет, она не играла в бодрячество, не пыталась беззаботно улыбаться или, еще хуже, изображать на лице беспечность. Она отлично понимала: сын сразу заметит любую наигранность, и ничего, кроме вреда, такая маскировка не принесет.

Она была по-прежнему озабоченна, серьезна, но каждое слово, каждое движение были спокойны и уверенны. Она не играла — она боролась, решительно и смело, с болезнью сына и со своей материнской тревогой, с тем ужасом, который охватывал ее при одной мысли о возможной потере. В борьбе она обретала силы и веру. Жила этой верой…

А Максиму было худо. Назавтра, правда, температура спала. Однако через день опять подскочила — обычная «двугорбость», еще один симптом полиомиелита. А на четвертый день начались параличи. Сначала отнялись ноги, потом руки.

Страх обуял Максима. В шестнадцать лет оказаться недвижимым!

— Не пугайся! — твердо, даже с резковатой нотой в голосе, наподобие Павла Никифоровича, сказала мать сыну. — Через две недели параличи начнут отходить. А за две недели мышцы такого здорового человека, как ты, не могут атрофироваться.

— Это правда?

— По-моему, я никогда тебе не лгала.

Верно, сын не мог упрекнуть мать в неискренности. Но все-таки, все-таки… Бывает ведь и святая ложь. Мать могла пообещать ему выздоровление, чтобы он зря не терзался, если ждет его гибель…

Юноша часто впадал в забытье. Очнувшись, он каждый раз видел мать рядом, встречал ее теплый, внимательный взгляд, но ни разу не приметил, чтобы мелькнул в ее глазах страх, чтобы на лице ее отразилось отчаянье. И непоколебимая вера матери передавалась сыну.

— Я выдюжу, мама, верь — выдюжу!.. — шептал он запекшимися губами, потому что не хватало воздуха сказать это в полный голос.

— Конечно, конечно, — говорила мать спокойно.

Знал бы сын, как давалось ей это спокойствие! Параличи рук и ног не страшили Зинаиду Гавриловну. Они говорили о том, что воспалительный процесс захватил пока лишь спинной мозг. Если на этом болезнь заканчивалась, то действительно параличи начнут отходить через дне недели. Правда, мать знала — способность к движению нередко возвращается медленно, иногда годами. Ну что ж, горько, если случится так, но лишь бы остался Орешек живой… Лишь бы не началось воспаление продолговатого мозга, а с ним вместе и поражение органов дыхания, кровообращения. Тогда — смертельный исход…

Как медику матери было известно все это. Но она гнала от себя тревожные мысли, не давала воображению рисовать мрачные картины. Потерять сына для нее было невозможно. А раз так, то она повела сражение.

Не падал духом, глядя на мать, и Максим. Давно известно — многие болезни можно одолеть только с твердой верой в свои силы. А у двоих и сил было вдвое больше. Температура у Максима пошла вниз, приближаясь к норме. Дыхание становилось легче. Болезнь отступала.

— Блинчиков, мама, не испекла бы? — попросил однажды Максим.

Мать была вечно занята, стряпней сына не баловала, и он никогда не заикался, что ему хочется полакомиться. Большие праздники отмечались — и ладно. А обеды он зачастую готовил сам, значит, и распоряжался по своему вкусу. И вот впервые робко, даже как-то стыдливо он попросил испечь блинчиков.

— Испеку, конечно, испеку, сынок! — ответила мать, целуя сына в лоб. И неожиданно расплакалась.

Плакала она и оттого, что ее растрогала робкая просьба сына, и от радости — с самого начала болезни у Орешка исчез аппетит, он глядеть не мог ни на какую пищу, а теперь вот попросил блинчиков. Но главная причина этих слез была в том, что ей надо, непременно надо было выплакаться — наступила разрядка нервного напряжения. Заплакал и Максим. Отчего? Он и сам не мог бы объяснить. Как бы там ни было, у обоих становилось легче, светлее на душе от внезапных этих слез.

Потом мать заводила блины, растопляла на кухне русскую печь. А сын наблюдал за ней из комнаты в дверной проем и не без удивления думал: как же он мало знал родную мать! Раньше он всегда считал ее слабой. А теперь сделал открытие; мать внешне неприметная, зато внутренне сильная, волевая женщина. Да и так ли уж она неприметна? Вот она ходит по кухне в ситцевом цветастом халате, в сером фартучке с накладными карманами — проще наряда и не придумать. Но даже и в этом наряде стройна, совсем еще по-девичьи легка ее фигура, плавна походка, привлекательно бледное лицо, которое не портит даже нездоровая синева под глазами — результат бессонных ночей возле сыновней постели. Молода еще мать и красива.

Наверное, она и всегда была такой, стоило лишь присмотреться. Еще моложе была… И, конечно, могла она кому-то нравиться. Это он, мальчишка, воспринимал как должное, что мать после смерти отца не выходит больше замуж, а другие вовсе не обязаны были так думать. Сватались, наверное, не раз. А она не вышла. Как же тогда она любила отца, любила его, Орешка!

Если раньше, помогая во всем матери, стараясь не обижать ее, сын делал это, жалея мать, то теперь у него возникла гордость за нее. И от этих радостных чувств и открытий, которые пережил Максим, пришел новый прилив сил. А он в свою очередь принес еще одну счастливую минуту.

Когда мать подала ему румяный, с пылу-жару блин, он потянул за ним руку и… Хотя рука дрожала, она все же подчинилась, взяла блин, понесла в рот.

Кто не испытал ничего подобного, тому, конечно, трудно попять, какое это счастье — вдруг обнаружить, что страшная болезнь, которая одолевала тебя, начала отступать!

— Мама, оживаю! — восторженно воскликнул Максим.

— Да, Орешек, теперь ты будешь жить.

У матери опять навернулись слезы. А у Максима рука с блином замерла возле рта. Только теперь он вполне осознал, какая опасность угрожала ему!

Пока Максима не на шутку донимала болезнь и все силы были направлены на борьбу с ней, он не замечал изоляции, в которой жили они с матерью. Но едва дела пошли на поправку — парень все чаще стал вспоминать своих друзей и товарищей, дымельских ребят и девчат. «Даже попроведать не зайдут. Не скажут, что в школе нового, какой материал изучили…» — думал он с обидой.

Орешек невольно встрепенулся, когда мать однажды сказала ему:

— Товарищи привет тебе передают.

Но тут же радость померкла.

— Привет передают, а зайти не хотят, — обронил он горько.

— Как, то есть, не хотят? — удивилась мать. — Они заходили не раз… да я их не пускала. Больным полиомиелитом нельзя общаться со здоровыми в течение сорока дней. Я не объяснила тебе это сразу, и без того было невесело…

Сорок дней взаперти! Миновала только неделя, еще остается три…

— Я же совсем отстану, — заволновался Максим. — В Новосибирск столько проездил да еще сорок дней — выйдет полтора месяца.

— Ничего не попишешь, — вздохнула мать.

— Хотя бы ребята задания приносили…

— Я уже сказала — должна соблюдаться полная изоляция.

— Пусть они тебе говорят, что изучили, что на дом задано… Я по учебникам сам разберусь. Если чего и недопойму, все меньше отстану.

Максим никак не ожидал отказа матери: всегда она готова была сделать все, чтобы сын успешно учился. Но тут Зинаида Гавриловна решительно воспротивилась.

— Никаких занятий до полного выздоровления!

И, приметив, что сын не очень склонен подчиняться ее требованию, припугнула: пусть он не самовольничает, пусть знает, что может начаться воспаление мозга.

Но молодость не только непослушна и не пуглива, она беспечна. «Так уж сразу и воспаление… Не обязательно утомляться»… — решил Максим про себя, выслушав мать.

Пока он не в состоянии был добраться до тумбочки, где лежали учебники. Но вскоре у него отошли руки, стала оживать правая нога. Тогда Максим все-таки дотянулся до книг, стал помаленьку, втайне от матери наверстывать упущенное.

Тайну сохранять не представляло особых трудностей. Видя, что здоровье сына улучшается, что нет надобности постоянно дежурить возле него, Зинаида Гавриловна еще до окончания отпуска стала ежедневно часа на три-четыре уходить в медпункт.