«С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?..» — подумалось князю Ивану, встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.

— Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. — молвил он Коссу. — Глянь-ка на меня еще раз, авось признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в разум… Вспомни: года четыре тому назад приходил я к тебе на Покровку… Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да не вышло тогда мне… Мартын Егорыч!..

Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего его пинком в живот, и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут идти речь — голяк этот только выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, — но ясная память, изрядно отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова вернулась к нему. И он вспомнил… Вспомнил сына воеводы Хворостинина, побывавшего у него на Покровке с большой растрепанной книгой; вспомнил русские слова, словно растерянные в эти дни рыцарем в путанице дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем — за собственной тенью.

— Ты князь Кворостини?.. — молвил он потухшим голосом, осипшим от зноя дневного, от ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что претерпел за эти дни рыцарь.

И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой, блеснул его взор, скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.

— А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит? Какой полк ведет?..

Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб драгоценный пергамент, погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою поник.

Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением увидел сильно встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего, точно татарин, поджав под себя ноги.

Кое-как приодели князь Иван и Отрепьев рыцаря Косса, и выглядел теперь рыцарь гороховым чучелом в износках и отопках, в рептухе[57] вместо шапки, в конской попоне вместо епанчи. Под дуплистым дубом сидели они трое. Отрепьев варил толокно над костром в котелке, а рыцарь Косс, умолчав о пергаменте, о яхонтах в подпуши и о золоте в кошелях, рассказывал подробно, как поехал он по указу великого государя Федора Борисовича против вора, как ограбил его у речки татарин Хозяйбердей и как много перенес он, Косс из Далена, за эти дни, борясь за правду и пролив даже кровь.

— Это против которого ж вора посылан ты? — молвил Отрепьев, ухмыльнувшись в ус.

Рыцарь, поевший уже досыта хлеба и вяленой рыбы, хлебнувший и вина немного, ждал, когда поспеет горячая толокнуха.

— Гричка Отрепия, — ответил он чернецу, болтавшему в котелке железным прутом.

Князь Иван расхохотался, а чернец только глаз прищурил. Но рыцарь Косс сидел по-прежнему потухший и только носом тянул запах, поднимавшийся вместе с паром от бурлившего варева.

— Гричка Отрепия, — повторил он сипло, почесывая свои волдыри и болячки под попоной. — Вор Гричка Отрепия.

— Опоздал ты, Мартын Егорыч, — растянулся на траве князь Иван, подложив под голову седло. — Уже вся земля поддалась Димитрию Ивановичу. Двух недель не пройдет, как увидишь ты его на площади, на месте Лобном.

— Надобно тебе было против вора промыслить раньше, — добавил и Отрепьев. — Чего зря на Москве сидел, блох ловил, брюхо чесал?..

Но Коссу было все равно, против кого ни промышлять, потому что всегда и всюду промышлял он только о себе самом. Он и теперь поглядывал то на толокнуху, закипавшую в котелке, то на стреноженную лошадь, щипавшую поблизости траву. Хорошо бы, поев толокнухи, сгрести, как Хозяйбердей, в одну охапку все, что ни разметано было здесь под дубом, вскочить хотя бы вон на того жеребца гнедого, прихватить и белого бахмата и пуститься вскачь по дороге, все равно какой, куда бы ни привела она. Рыцарь Косс рассеянно слушал речи Григория и князя Ивана, одно пропускал мимо ушей, на другое отвечал невпопад.

Скоро и толокнуха была готова. Князь Иван хлебнул несколько ложек и снова приник к седлу головой. Пришлось Отрепьеву с Коссом поесть из одного сосуда, вдвоем опростать котелок.

Отрепьев хлебал ложку за ложкой: зачерпнет, подует, оближет. Косс ел жадно, давясь и обжигаясь, норовя поскорее и побольше наглотаться. Уже и Отрепьев отложил ложку прочь, а рыцарь все еще шарпал по стенкам котла.

— Молвил ты: «вор Гришка Отрепьев», — сказал чернец, вытирая бороду краем манатьи. — Почему же он вор, Отрепьев? Когда заворовал, против кого своровал?..

— Самозванес, — ответил безучастно рыцарь. — Обманывать.

— Ну, коли так, то, известное дело, вор, — согласился Отрепьев, зевнул и лег на спину, заложив за голову руки.

Рыцарь Косс пошарпал еще в котелке, поглядел на чернеца и князя Ивана, которые лежали неподвижно, ровно дыша, и встал. Встало чучело гороховое в рептухе на плеши, в красной попоне вместо епанчи, походило меж узелков и сумок, разбросанных повсюду, поторкало одно-другое ногой в драном башмаке и двинулось зачем-то на лужок к коням.

Князь-Иванов бахмат отошел от гнедого далеко. Надо было свести их вместе, распутать им ноги, привязать до поры к дереву, а потом прихватить уздечки и хотя бы одно седло, брошенное в одну кучу под дубом вместе с прочею дорожною снастью. Рыцарь Косс был уже подле жеребца, уже гривку на конской холке стал гладить и теребить рыцарь, когда услышал чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте, отпрянул немного в сторону, присел на корточки, обернулся. Шагах в двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец, разглядывавший что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы мог, то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским червем, которого нельзя и раздавить. А чернец стоял, словно окаменел, и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве, не переждать его, казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай, скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду…

— И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу — ан тебя и нету… Думал, не сказался Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше спать ляг… Пойдем… поспи…

Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб, а за ним поплелся и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной попоне.

Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец; почесывается свернувшийся в калач рыцарь. Спустя малое время Косс снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по лугу, зануздывает жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и путы снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был он не таким уже плоским червем, чтобы не почувствовать сапога, который обрушился ему на плечо. С конскими путами в руках рыцарь покатился по траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять. Только когда прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все болячки и шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в седле и сыромятную плеть, которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в глазах.

— Злокозненный проныр! — гаркнул чернец, чье сердце было охвачено гневом до краев. — Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной печи, хлебали толокно из одного котла… Так-то ты за нашу хлеб-соль!.. — И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.

Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь угодил сыромятный ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на ноги и побежал по лугу, а чернец пустился за ним верхом на своем жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему этого, выгнал его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью, приговаривая:

— Беги, Мартын, скачи, проныр… А ну, бегом, скачи козлом!..

Москва волновалась и кипела который уже день.

С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых рядах словно забыли о купле и продаже: только и разговоров было у купчин, что о близких переменах. И ремесленный люд тоже совсем забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у пивных кабаков, кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля. Прошел-де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за собой несметную рать, льготит будто и простым и служилым. Приезжали гонцы, показывали листы за царь-Димитриевой подписью. А в листах тех не корит Димитрий Иванович московских людей за измену, — тишину и покой обещает он всему православному христианству.