– А где моя семья? – спросил я.

– Они плыли с тобой: жена, два сына и две дочери, – тихо ответил монах Илья и перекрестился: – Царствие им небесное!

– Бог дал, бог взял, – произнес я.

Монах еще раз перекрестился. И я сделал тоже самое, поймав себя на мысли, что чуть было не перекрестился по-католически, слева направо. Не знаю, заметил ли монах, что моя рука на мгновение замерла, будто вспоминала отработанное годами движение, но мне стало неловко в его присутствии.

– Принеси вина, – попросил я.

Монах, опустив глаза, удалился в носовую часть ладьи. Будем надеяться, что он решил, что мне надо побыть одному, чтобы пережить горе.

Мне, действительно, надо побыть одному, чтобы осмыслить услышанное. Получается, что меня приняли за сына князя Игоря. Кстати, как звали этого сына? Ну, не важно. Здесь у каждого, как минимум, два имени. Одно дают при рождении, другое – при крещении, треть – когда в монахи подаются… Скажу, что ромеи называли меня Александром. Проверить ведь будет не у кого. Все, кто знал настоящего князя, погибли. Или не все? Ладно, по ходу дела разберемся. Покняжу вместо него. Все-таки я родился в Путивле. Правда, был в нем последний раз, когда мне шел седьмой год. В памяти сохранились булыжные мостовые и огражденные дощатым забором раскопки на берегу реки Сейм, в которой вода была прозрачная, просматривались длинные лентовидные коричневато-зеленые водоросли. Разоблачат – сбегу в Западную Европу. Если успею. Не нравится мне, что предшественник, «племянник» Иван, погиб на охоте. Это наводит на грустные мысли.

Монах принес деревянную чашку с красным вином. Оно было плохое, слишком кислое.

– Гадость какая! – возмутился я. – Как вы такое пьете?!

– Мы – не князья, – извиняющимся тоном произнес Илья, – и не знали, что тебя будем везти.

– Помоги мне сесть, – попросил я, – а то спина затекла.

От Ильи исходил легкий запах ладана и подгоревшего оливкового масла. Этим он сильно отличался от грязных и вонючих католических монахов. Илья помог мне приподняться, подложил под спину что-то типа узкого мешка, набитого сеном. У меня сильно закружилась голова, чуть сознание не потерял.

– Может, лучше лечь? – предложил монах.

– Нет, – выдавил я, проглотив подкативший к горлу комок тошноты. – Мне уже полегчало.

Плыл я на ладье длиной метров двадцать пять и шириной по мидель-шпангоуту метров восемь. Мое ложе располагалось ближе к корме, позади мачты. Она с прямым парусом, выцветшим, бледно-красным и с многочисленными заплатами. У паруса большое «пузо», наполненное попутным ветром. Форштевень высокий, на конце что-то похожее на лошадиную голову. Обшивка бортов набрана внахлест. По четырнадцать весел с каждого борта, сейчас поднятые над водой, потому что гребцы ели, сидя на скамьях под деревянным настилом. Трапеза их состояла из ржаного хлеба и сала. По кругу переходили две корчаги с каким-то напитком. Весла были вставлены в отверстия в борту, которые закрывали кожаные чехлы. Пространство от мачты и почти до форштевня было заставлено бочками и сверху завалено тюками. На маленьком баке сидели трое монахов, ели хлеб и запивали вином из широкой чаши. Одно место рядом с ними пустовало, там лежал недоеденный кусок хлеба.

– Иди поешь, – разрешил я Илье.

Монах молча кивнул головой и направился на бак к своим собратьям.

С трудом повернув голову вправо, я увидел, что на корме у борта стоял и рулил толстым веслом кормчий – крупный мужчина лет сорока с тупым, бесчувственным лицом. Голова не покрыта. Густые, вьющиеся, черные волосы спутаны. Меня всегда поражало, что красивыми волосами природа награждает глупых людей. Наверное, часть пространства в черепе отдает под удобрения. На кормчем поверх грязных и измятых рубахи и портов была короткая овчинная безрукавка. Грязные босые ноги, расставленные на ширину плеч, словно приросли к потемневшей, затоптанной палубе.

Слева и позади моего ложа расположился на палубе под тентом толстый мужчина с окладистой темно-русой бородой, одетый в темную меховую шапку, вроде бы бобровую, и во что-то темно-красное типа короткого кафтана с рукавами по локоть, порты из похожего материала и обутый в черные высокие сапоги. Он ел тоже, что и гребцы, плюс вареные куриные яйца. Еда его лежала на бронзовой тарели, у которой был выпуклый узор по краю, похожий на виноградную лозу. Запивал из бронзового кубка с широкой круглой подставкой. Скорее всего, это купец, хозяин судна. Обслуживал его мальчишка лет двенадцати, худой, зашуганный, в грязной серо-белой рубахе, широкой и длинной, на вырост, и босой. Ноги были в цыпках.

– Очухался, князь? – дожевав кусок сала, спросил купец тоном, состоящим одновременно из заискивания и насмешливости.

– Да вроде бы, – ответил я и спросил в свою очередь: – Где мои одежда и оружие?

– Савка, принеси князю его вещи! – приказал купец мальчишке, а мне сообщил: – Мокрые они были. Сняли, чтобы высушить. Не бойся, ничего не пропало.

– Это ты должен бояться, – мрачно сказал я, чтобы поставить его на место. – Если хоть что-нибудь пропадет, не сносить тебе головы.

Купец сразу привял, залепетал подобострастно:

– Поверь мне, князь, ничего себе не взял! Али я не знаю, кто ты?! Мы, купцы, – люди подневольные, свое место помним, – и напомнил и мне как бы между прочим: – Потому и спас тебя. Знал, кому помогаю!

– За спасение будешь награжден, – заверил я и повернулся к баку.

Там гребцы закончили трапезу, начали готовиться к гребле. Монахи тоже поели, только Илья дожевывал хлеб, допивая содержимое чаши. Почувствовав мой взгляд, он поставил чашу на палубу, перекрестился у рта, что-то тихо сказал остальным монахам и пошел ко мне.

В это время сзади к моему ложу подошел Савка и положил рядом на тюк с товарами мой спасательный жилет, кафтан, кольчугу, пояс с саблей и кинжалом, сапоги, серебряную флягу и тубус с картой. Тубус открывали, нарушив воск, которым был замазан стык, чтобы вода не просочилась, но карта была на месте. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь на ладье понял, для чего она предназначена. Флягу тоже открывали. Находясь на шхуне, я наполнил ее доверху белым вином, разведенным водой. Такая смесь хорошо утоляет жажду. Сейчас фляга была пуста. Не думаю, что это сделал купец, поэтому не стал наезжать на него. Зато все монеты в поясе и жилете были на месте. Я отобрал три золотых мараведи и, протянув их мальчишке, чтобы передал купцу, сказал:

– Это тебе за хлопоты. И будешь торговать в Путивле без пошлин с одной ладьи.

– Спасибо, княже! Я знал, что ты щедрый и великодушный человек! – произнес он громким и хорошо поставленным голосом, напоминая конферансье.

– Тебя Савка заметил в море, – тихо сказал мне монах Илья. – Купец не хотел к тебе плыть, волны дюже высокие были, но мы настояли.

– Он – холоп купеческий? – спросил я.

– За меру жита на три года отдан в услужение. Половину отработал, – ответил Илья.

– Савка! – подозвал я.

Вид у мальчишки был запуганный. На грязной левой щеке дергалась жилка. Так бывает, когда ждут, что сейчас влепят оплеуху. Я протянул ему еще одну золотую монету и сказал громко:

– Отдашь купцу и скажешь, что ты теперь мой слуга.

Савка крепко сжал монету. Руки у него тоже были в цыпках.

– Грабишь ты меня, князь! Такого хорошего слугу забираешь! – запричитал купец, но не очень убедительно. Поняв, что меня скулением не прошибешь, закончил: – Придется мне смириться. Ты – князь, а нам положено быть в твоей воле. – Потом предложил совсем буднично: – Отобедаешь, князь?

– Не хочу, – отказался я. – Вина дай, если есть хорошее.

– Вина хорошего нет, – сообщил он, – но есть мед монастырский, ягодный.

– Давай мёд, – согласился я.

– Ни разу не видел таких монет, – сообщил купец, попробовав мараведи на зуб и убедившись, что золотой. – Из какого-то латинского королевства?

– Из Португалии, – ответил я и объяснил, как их заимел: – Мой тесть с ними торговал.

– А где эта Португалия? – поинтересовался купец.