Сначала я услышал удары волн о корпус судна. Звуки были глухие. Так волны бьются о деревянный корпус. Судно кренилось на волнах, однако несильно, поэтому непонятны были тошнота, одолевавшая меня, чувство разбитости во всем теле, боль в голове, особенно в правой ее части, и неприятный, металлический, привкус во рту, какой бывает с жуткого бодуна. Морской болезнью не страдаю, пью в меру. Вроде бы не перебрал и ни с кем не подрался вчера… Стоп! Вчера (или сегодня?) был шторм. Громадная волна швырнула меня на надстройку. Поскольку я все еще на судне, значит, это была не «моя» волна. Я провел языком по пересохшим губам, приоткрыл глаза.

Я, накрытый шерстяным одеялом, лежал в глубоком деревянном ложе, напоминающем гроб. Надо мной был тент из грубой, желтовато-серой холстины, натянутой на деревянную раму. Верхние продольные и поперечные жерди были диаметром сантиметра два, ошкуренные и потемневшие от времени. На моей шхуне такого тента не было. Холст, прихваченный к жердям пеньковыми веревочками, трепетал на ветру, который приносил солоноватый запах моря и отгонял запах овчины, на которой я лежал. Под правой ладонью я ощущал мягкую и теплую шерсть. Левая рука лежала у меня на груди. Спасательного жилета, пояса с оружием, кафтана и кольчуги на мне не было. Оставили только шелковую рубаху и штаны. Хороший признак. Если бы были грабителями, шелковые вещи обязательно бы забрали.

– Очнулся, княже? – спросил мягкий мужской голос на русском языке со странным акцентом.

Говорил мужчина лет двадцати пяти, худой, с узким лицом с острым подбородком и впалыми щеками, поросшим светло-русыми жидкими бороденкой и усами. Голубые глаза сидели глубоко, из-за чего верхние белесые ресницы видны только, когда глаза закрыты. Брови редкие и чуть темнее ресниц. Нос тонкий, как бы приплюснутый с боков и сверху посередине. Рот маленький, узкогубый. На голове у мужчины была шапочка, сшитая из четырех клиньев холста, раньше, видимо, черная, а теперь темно-серая, более светлая на швах. На теле ряса из такого же материала, но менее застиранная и подпоясанная замусоленной бечевкой. На груди висел на льняном гайтане потемневший, бронзовый крест высотой сантиметров десять, нижний конец которого был светлее, захватанный руками. Концы креста были фигурные, из трех полукружьев.

– Чьих будешь? – ляпнул я фразу из гайдаевской кинокомедии – первое, что пришло в голову.

– Монах я, княже. Зовут меня Илья. Был полтора года на Афоне, учился уму-разуму, теперь возвращаюсь в свой монастырь Троицкий, что возле Чернигова, – ответил мужчина. – Отец мой – купец черниговский и братья тоже, люди князя Мстислава Святославича, а мне бог не дал здоровья и торговой сметки, поэтому я принял постриг.

Говорил монах, как догадываюсь, на старославянском языке, который я учил в институте. Только вот понимал с трудом. Вроде бы слово знакомое, но произношение, ударение или акцент непривычные – и кажется, что слово имеет иной смысл. Кто такой Мстислав Святославич и когда он жил – я понятия не имел. Оставалась надежда, что я всё еще в предыдущей «жизни». Наверное, и мой русский для монаха будет трудноват, поэтому спросил по-гречески:

– Какой сейчас год от рождества Христова?

– От Рождества Христова? – переспросил он. – Сейчас посчитаю. – Монах надолго задумался. – Если не ошибаюсь, тысяча двести двадцатый. А зачем тебе?

– Да так, предсказала мне прорицательница, что после этого года будут в моей жизни большие изменения, – ответил я. – Год назвала не от сотворения мира, вот я и забыл ее предупреждение.

– Они всегда так говорят, чтобы с толку сбить, чтобы не смог поступить по-другому, – посетовал монах Илья.

С возвращением в двадцать первый век не получилось. Лет на шестьдесят всего переместился. В Португалию и Англию уже нет смысла возвращаться. Там мои внуки будут выглядеть старше меня. Что ж, придется осваивать новую эпоху и новую страну. Видимо, меня принимают здесь за князя. Одежда и богатое оружие ввели их в заблуждение.

– Как я здесь оказался? – спросил монаха.

– Подобрали тебя в море, – ответил он. – Потопило оно шесть ладьей купеческих, один ты спасся. Богу угодно было сохранить тебе жизнь, чтобы ты выполнил его волю, – монах перекрестился.

Угодно было не богу, а спасательному жилету. Интересно было бы узнать, где он, а также мой ремень с оружием и деньгами? Хотелось бы иметь стартовый капитал на новом месте. Ладно, займемся этим вопросом, когда буду чувствовать себя получше.

– Ничего не помню, – признался я.

– Не мудрено, – сказал монах. – Голову тебе зашибло сильно, думали, не выживешь.

Теперь понятно, почему у меня голова так сильно болит. Я дотронулся рукой до нее выше правого уха. Там лежала мокрая тряпка, прикрывающая припухшее место. На пальцах остались розовые следы крови.

– Не трогай, княже, так быстрее заживет, – посоветовал Илья.

Я и сам это понял, потому что сразу подкатила тошнота. Когда она отхлынула, поинтересовался:

– Что я делал на Афоне? В паломничество был?

– Ты не с Афона плывешь, а из Гераклеи. Твоя ладья присоединилась к нам возле Босфора, – ответил монах Илья.

– А что я делал в Гераклее? – продолжил я спрашивать.

– Говорили, что служил спафарием у Феодора Ласкаря, правителя Никеи, командовал тагматой, – ответил он и посмотрел на меня не то, чтобы подозрительно, но без доверия.

– Хоть убей, ничего не помню! – воскликнул я и решил схитрить: – Расскажи мне с самого начала, кто я такой, кто мои родители, как оказался в Никее? Может, тогда вспомню.

– Ты – сын Игоря Святославича, в то время князя Новгород-Северского, а позже – Черниговского, и половчанки, получившей при крещении имя Мария, дочери хана Ильдегиза.

– Это не тот князь Игорь, о котором говорится в «Слове о полку Игоревом»? – перебил я.

В тринадцатом веке не так уж много бестселлеров выходило в свет, надеюсь, монах читал этот.

– Он самый. Песнотворец Митуса складно описал его поход! – подтвердил Илья и произнес радостно: – Вот видишь, не все ты забыл!

– Так у него женой была Ярославна, – возразил я.

– Это вторая жена Ефросинья Ярославна, а первой была твоя мать. Она, беременная тобой, отправилась на богомолье в Вышеград поклониться мощам святых Бориса и Глеба – и сгинула без следа. После этого князь Игорь и женился да дочери Ярослава Галицкого, – рассказал он.

– А куда делась моя мать? – спросил я.

– Ее захватили люди хана Кончака. Она была против женитьбы Владимира, твоего старшего брата, на его дочери. Между родами ее отца и Кончака месть была кровная, – продолжил монах. – Половцы продали ее купцам иудейским, которые увезли в Египет. Там ты и родился. Потом, узнав, кто вы такие, вас выкупил византийский купец и привез в Константинополь. Говорят, твоя мать давала весточку князю Игорю, но он был в половецком плену, а когда вернулся, никто ничего ему не сказал. Так он и умер, не узнав, что ты родился.

Слишком слащавой получалась история, не верилось в нее.

– Не был он в плену в то время, и всё ему сказали, – уверенно произнес я, – но вторая жена была более выгодной парой.

– Бог ему судья! – перекрестившись, молвил монах Илья. – Вот ты и начал вспоминать.

– Да, кое-что припомнил, – согласился я. – Рассказывай дальше.

– Когда матушка твоя умерла, тебя взял на воспитание император Алексей. Ты служил в Варяжской гвардии, был тяжело ранен, когда латиняне захватили Царьград, поэтому и спасся. Латиняне порубили всех гвардейцев за то, что сражались вы против них отчаянно, многих побили – продолжил он. – Тебя выходила дочка купца из Гераклеи. Ты женился на ней и пошел служить правителю Никеи Феодору Ласкарису, зятю императора Алексея. При его дворе тебя и нашли купцы путивльские. У них в позапрошлом году погиб на охоте племянник твой, князь Иван Романович. Старший твой племянник Изяслав Владимирович, его двоюродный брат, когда перешел на новгород-северский стол, передал Ивану Путивльское княжество, а после его гибели назначил там посадника. Не люб оказался путивльчанам посадник. От половцев не защищал, а только мощну набивал. Выгнали его, вспомнили о тебе и решили позвать на княжеский стол.