Сверяясь с тетрадью, чтобы не спутать фамилии, Иван Григорьевич стал конкретно, но по возможности четко, характеризовать тех, с кем ему пришлось в эти дни встречаться, беседовать. Пришлось, как он признал, и упреки выслушивать, и на вопросы кое-кому отвечать.

Слушая Кузнецова, Даниил Осипович изредка что-то записывал на листе бумаги. После доклада полковник обратился к Мустафину:

— Ну, а у вас, Аскар Габбасович, что есть?

— Удалось установить, что в консульстве почти месяц жил китаец, которого все звали Ваня. Ушел, а, вернее, исчез он из консульства, если наши данные верны, за день до появления незнакомца у старой крепости.

— Вот как?

— Да, товарищ полковник. Как стало известно, работники милиции по поводу проживания в консульстве постороннего лица обращались с предупреждением к консулу Инь Кен-ху.

— И что же?

— На вопрос, кто этот человек, консул пожал плечами и ответил, что фамилию его не знает, так как пригласил плотника не он, а вице-консул. Такую же «неосведомленность» проявили вице-консул Чжан Цзян и секретарь Гао. Последний даже изумился, зачем ему знать этого человека. Работал он за питание и ночлег, зарплаты никакой не получал, в ведомостях не значился. Ему, мол, дела до него нет.

— Круговая порука, выходит? — побарабанил Даниил Осипович пальцами по столу. Закурил, пустил кольцо дыма, понаблюдал, как оно расплывается в воздухе. — Странно. Три работника консульства месяц общаются с человеком, кормят его, предоставляют ночлег и… не знают его имени. Этим «незнанием» они дают нам лишний повод к подозрению.

— Товарищ полковник, имени и фамилии этого человека, оказывается, не знают и повар с конюхом, — закончил Мустафин.

— Даже так, — Даниил Осипович повертел в руках карандаш, внимательно посмотрел на Мустафина. — Так говорите, плотник Ваня исчез из консульства за день до появления неизвестного сборщика макулатуры у старой крепости?

— Так точно.

— Странное совпадение. Очень странное…

Постепенно в папке Ивана Григорьевича накапливались бумаги: справки, заявления, записи бесед, планы работы. Из всей этой писанины постепенно вырисовывалась какая-то еще неясная картина. Но делать выводы Кузнецов не спешил, продолжал методично проверять заявления, ходить в организации, на предприятия, беседовать с людьми. Он искал человека, который у старой крепости собирал бумагу, неизвестного со станции Алма-Ата первая, корейца, что был в Тастаке.

У Ивана Григорьевича сложилось твердое мнение, что во всех случаях это был человек лет 28—30, одетый в черные пиджак и штаны из дешевой материи, в черную фуражку. Толстогубый, большеухий. Но вот прошло несколько месяцев, а о незнакомце, которого разыскивал Иван Григорьевич, никаких сведений больше не поступало. Никто не знал, как его по-настоящему зовут, где он живет. Мустафин, правда, выяснил, что плотник Ваня тоже носил черные штаны, да и черная фуражка у него вроде есть. Но это не достоверно. Кузнецов понимал, одежда — примета не очень надежная. Пиджак можно снять, брюки и фуражку заменить.

Ничего определенного не дала и разработка версии Мустафина о заезжем агенте. Запросы к пограничникам в свое время были направлены. Однако в интересующий период нераскрытых переходов через государственную границу не было.

«Видимо, мысль о маршрутном агенте придется отложить и пристальнее заняться поиском неизвестного среди местных жителей, — решил Кузнецов. — Нужно проверять каждого из тех, о ком шел разговор у Сухомлинова. И опять же нельзя слепо подозревать каждого только за то, что он иностранный подданный или человек без гражданства…»

Унывать Кузнецов не любил. Да и время, потраченное на поиски, дало свои результаты. Кое-что удалось узнать.

Как-то, возвращаясь с работы, Кузнецов встретил Ван Шен-гуна.

— Здравствуйте, товарищ инспектор, — обрадовался Ван. — Что не заходите?

— Работы много. Как живете, как у вас дела? — поинтересовался Кузнецов.

Ван Шен-гун радостно заулыбался.

— О-о-о, дела шанго! Как говорят русские: «На большой!» Читали, как наши чанкайшистам в Маньчжурии дают?

— Читал, читал! — улыбнулся Кузнецов.

— Маньчжурия почти вся освобождена. Да что Маньчжурия! В центральном Китае гоминдан теряет города и солдат. Кое-кому от этих вестей, наверно, выть по-волчьи хочется.

— На кого так вредно действуют радостные известия?

— А на вице-консула Чжан Цзяна, — довольно засмеялся Ван Шен-гун.

— А-я-яй! Такой уравновешенный человек и так расстроился…

— Если верить тетушке Лю, этот господин даже заговариваться стал. Приехал, говорят, из ташкентского консульства какой-то важный чиновник. Чжан Цзян разговаривал с ним и вдруг заявил: «Бамбук укоренился и расцвел!» А кто из китайцев не знает, что если бамбук расцвел, в этом радости мало — он погибнет!

— Вот как? — искренне удивился Кузнецов. — А может, господин Чжан просто выпил? А с пьяного какой спрос.

— Да нет. Тетушка Лю уверяет, он был трезв.

— Может, стихи обсуждали, — предположил Иван Григорьевич.

— Чего бы ради стихов тащиться чиновнику в Алма-Ату из Ташкента. В Китае такие дела происходят, что не сегодня-завтра самому Чан Кай-ши будет крышка. Какие тут стихи.

— Да, успехи Народно-освободительной армии убедительны, — заметил Кузнецов. — Будем надеяться и дальше дело пойдет так же хорошо.

— Спасибо на добром слове. Я знаю, советские люди горячо сочувствуют делу китайской революции. Когда я воевал против японцев, еще тогда слышал про ваших советников. У нас, правда, отряд был небольшой и мне не довелось сражаться рядом с русскими.

Ван Шен-гун некоторое время молчал, потом снова вернулся к вице-консулу.

— Может, какую-нибудь пакость затевают? Ведь от таких, как Чжан Цзян, всего можно ожидать. Не случайно он препятствовал выезду китайцев на родину в трудные годы. Да и сейчас неспроста вынюхивает настроение китайцев, их отношение к гражданской войне. Через Лю Пе-ина, Чу Лан-тина распространяет панические и провокационные слухи. Говорит, скоро коммунистов Китая сотрут в порошок… Кое-кто верит в это, поддакивает Чжан Цзяну. Особенно усердствует Лю Пе-ин, служивший у японцев.

Вечером Кузнецов доложил Мустафину о разговоре с Ван Шен-гуном. Тот походил по кабинету, обдумывая слова Вана. Затем, спросил:

— Вану можно верить?

— Чекисты Дальнего Востока подтвердили, что в 1932 году после жестокого боя через пограничную реку на советскую территорию перешли остатки отряда Вана. По имеющимся у них данным, Ван Шен-гун храбро сражался с японскими оккупантами. Проверял я его и здесь. Отзывы о нем положительные. К Советской власти настроен лояльно, работает добросовестно.

Аскар Габбасович задумался. Как бы про себя заметил:

— Что значат эти слова: «Бамбук укоренился и расцвел»? Давай, Иван, пиши отчет и пойдем к Сухомлинову…

Прочитав отчет Кузнецова, полковник сказал:

— О консульском госте мы навели справки. Узбекские товарищи не сомневаются, это работник разведки и, по-видимому, высокопоставленный, так как наносит визиты в китайские консульства других городов. Следовательно, остается предположить, что Чжан Цзян отчитывался перед гостем и даже успехом хвастался. Теперь будем разгадывать, много ли бамбука удалось посадить господину Чжану в наш советский огород… Ван Шен-гун прав: бамбук после цветения погибает. Причем цветет и гибнет одновременно вся бамбуковая роща. Чем это объясняется, я не знаю, но это так. Не помогает ни удаление цветов, ни выламывание отдельных побегов… Обратите внимание, Иван Григорьевич, на слова Ван Шен-гуна о том, что Чжан Цзян пытается выяснить, не собираются ли китайцы выезжать в Маньчжурию.

— Пожалуй, следовало бы взять под контроль все учреждения, организации и предприятия, связанные с железной дорогой, — предложил Мустафин.

— Вы правы, Аскар Габбасович, — согласился Сухомлинов.

После беседы Кузнецов запросил списки личного состава разных организаций, просмотрел их, сделал выписки по интересующим его лицам. Когда в первый раз промелькнула фамилия Цзян Чжан-чжу, чекист мысленно сопоставил ее с имеющимися данными. Грузчик саксаульной базы никаких сомнений и тем более подозрений не вызвал. Но почему-то эта, похожая на звон колокольчика, фамилия осталась в памяти. Она вспомнилась, когда летом 1949 года до Ивана Григорьевича дошел слух о китайце, который расспрашивал ремонтников, не курды ли они. В бригаде в ту пору работало несколько казахов, туркмен, азербайджанцев, греков. Ремонтники — молодые парни — отпустили усы, носили широкие, на выпуск шаровары, цветастые рубахи. На голове бригадира-туркмена красовалось что-то среднее между тюбетейкой и турецкой феской. Услышав вопрос «Ты курт?», бригадир подмигнул своим товарищам, и свирепо вращая глазами, рявкнул: «Я курт? А может, это ты курт?» «Я китаец». «Какой такой китаец? Я Осман-Оглы, а ты?» «Я Цин Чан-чу», — невнятно проговорил китаец. «Вот я покажу тебе курт!» Бригадир сунул под нос китайца громадный кулачище. Того словно ветром сдуло. Мустафин, услышав об этом, усмехнулся: