Отказываться было неудобно, и Кузнецов взял в руки пиалу. Кивнув на газету, с любопытством спросил:

— Что новенького?

— Похоже, скоро и на нашей улице будет праздник, — ответил Ван Шен-гун. — Я думаю, скоро наши начнут наступать.

Чекист не знал, кого хозяин считает своими, а кого чужими, и ответил неопределенно.

— Нелегко это будет сделать теперь.

— Кто же говорит, что легко, — согласился Ван Шен-гун. — Ведь чанкайшисты заняли всю индустриальную часть Маньчжурии и вытеснили наших в сельскохозяйственные или горно-лесистые районы севера и северо-востока. Да только времена теперь не те, что в 1932 году.

— А причем здесь 1932 год? — с интересом и некоторым недоумением спросил Иван Григорьевич.

Ван Шен-гун задумался.

— Тут, видите ли, вот дело какое. В 1931 году японская Квантунская армия окулировала Маньчжурию. Я тогда был бедным крестьянином и копался на своем огородике в деревне близ Чанчуни. Этот город, как известно, японцы объявили столицей империи Маньчжоу-го, нарекли его Синнин и посадили на престол императора Пу-и, своего послушного ставленника. В то время все это меня мало касалось. Но были люди, которые говорили, что японцы — грабители и их вместе с Пу-и надо выгнать.

Появился такой агитатор и в нашей деревне. Японцы пронюхали об этом и прислали из Чанчуни полицейский отряд с дюжиной своих советников. Жителей деревни собрали возле дома старосты. А тут еще оказалось, что накануне, ночью, на поселок японских колонистов по соседству с нашей деревней кто-то совершил нападение.

Японский советник через переводчика предложил выдать, как он сказал, «красных дьяволов» и смутьянов. В противном случае пообещал сурово наказать всех поголовно. Крестьяне молчали. Тогда японец приказал запереть нас в двух фанзах. Мужчин затолкали в одну, женщин с детьми — в другую.

Наутро, не добившись ответа, японцы отобрали десять человек. Среди них были мой отец и старший брат. Всех их расстреляли на наших глазах.

Весь день мы стояли, под палящим солнцем и смотрели на убитых. А на ночь нас опять загнали в фанзу. Кто-то сказал, что если не убежим, нас всех убьют. Нашли мы несколько палок, стали делать подкоп под стену. На наше счастье земля была сырая, и сделать лаз оказалось нетрудно. За стеной в трех-четырех метрах, а мы знали это, начинались посевы гаоляна. Несколько стариков отказались уходить. Пришлось связать их, заткнуть рот. Впрочем, это не помогло. Наутро всех оставшихся казнили.

Несколько дней прятались мы на полях. Но это было опасно, и мы стали расходиться кто куда. Я и еще четверо пошли на восток в горы. Там я попал к партизанам. Скоро стал участвовать в засадах и боях. Потом японцы начали истребительную войну против партизан, которых они иначе как хунхузами не называли. Наш отряд несколько раз вырывался из окружения, уходил на восток. Но потом нас прижали к советской границе. Мы дрались с японцами почти сутки, но вырваться так и не сумели. Ночью оставшиеся в живых переплыли через речку на советскую сторону. В этом бою я был ранен в ногу и в грудь навылет. Потерял сознание, как меня переправили, не знаю.

Советские врачи долго лечили меня, а когда выздоровел, попал в Казахстан. Я рассчитывал, что отсюда с помощью китайского консульства смогу вернуться в Китай, чтобы драться с японцами. Выдавал даже себя за солдата гоминдановской армии. Но в консульстве не очень-то торопились. Посоветовали подыскать работу, жилье. Свой отказ мотивировали тем, что Советское правительство заключило с Японией соглашение и поэтому не разрешает пока китайцам выезжать на родину. Не знаю, было ли соглашение, но консульские работники относились к таким, как я, и к советским китайцам настороженно.

— Это почему же? — поинтересовался Кузнецов.

— Боялись нас. А может, презирали.

Увидев в глазах Кузнецова недоумение, Ван Шен-гун печально улыбнулся.

— Вам, советским, это странно. А ведь в гоминдановском консульстве и сейчас на нас смотрят так же. Вчера пришлось мне слышать, что тетушка Лю про вице-консула Чжан Цзяна рассказывала.

Кузнецов внутренне насторожился и опустил глаза на свою тетрадь. Ван Шен-гун продолжал:

— Убирала она кабинет вице-консула и вымела из-под стола какой-то листок бумаги, вроде письма. Только письмо это валялось где-то: буквы наполовину расплылись. Так Чжан Цзян, как увидел этот листок, даже позеленел весь и закричал на тетушку Лю, что она, глупая женщина, важные документы выметает.

Ну, тетушка Лю, конечно, обиделась и ответила, что это, мол, к ее башмаку бумажка прилипла, вот она ее и вымела. После этого Чжан Цзян вроде бы успокоился. Повертел бумажку в руках, посмотрел на нее со всех сторон и бросил на пол. Сказал, что у него такой бумажки и в самом деле не было и, наверно, тетушка Лю притащила ее в дом своими башмаками.

— Может, в самом деле так получилось? — спросил Кузнецов.

— Ну, тетушка Лю не такая неряха. А потом, как может бумажка прилипнуть к башмаку в сухую погоду?

— Ну, чего не случается, — как можно равнодушнее сказал Кузнецов.

Посмотрев на часы, спохватился:

— Ох, засиделся я у вас. А ведь мне работать надо.

— Ничего, работа не волк, в лес не убежит, — заметил Ван Шен-гун, — Да вы заходите как-нибудь. Просто так, поговорить.

— Работы много. Так что скоро вряд ли смогу зайти, — нерешительно ответил Кузнецов.

Итоги обхода участка обсуждали у Сухомлинова.

— Итак, — сказал Даниил Осипович, — мы получили, пусть косвенное, но достаточно убедительное подтверждение: Чжан Цзян интересуется старой крепостью. И, по-видимому, это он посылал туда своего агента. Кто этот шпион, мы пока не знаем.

— Кроме мальчишек старьевщика никто не видел. И они никаких примет назвать не могли, — отметил Кузнецов.

— Но для чего ему понадобилось посылать к крепости сборщика утиля? — недоуменно спросил Мустафин.

— А он и не посылал. Старьевщик замешан здесь случайно, — возразил Иван Григорьевич.

— Может, случайно. А может… идейка была подброшена мальчишкам именно в расчете на такую случайность, — предположил Мустафин.

— Если это так, сделан умный ход, — рассудил Сухомлинов. — С одной стороны, можно отвести подозрение, с другой — проверить, как будут реагировать чекисты. Впрочем, продолжайте.

— На мой взгляд, — сказал Кузнецов, — к этому случаю примыкает происшествие на станции Алма-Ата первая. Человек, который интересовался воинскими эшелонами, одет был точно так же, как неизвестный, которого видели у старой крепости.

— О нем ничего выяснить не удалось? — спросил Сухомлинов.

— Нет, товарищ полковник, — виновато кашлянув в кулак, Кузнецов продолжал: — И, наконец, сомнительный кореец в Тастаке. На нем та же черная одежда. Смущает, правда, одно обстоятельство — речь. Одни утверждают, что незнакомец в черном говорит по-русски довольно плохо, другие — с сильным акцентом, третьи уверяют, что речь его четкая, правильная.

— А может, в Тастаке действительно был кореец? — усомнился Мустафин.

— Я не исключаю такой возможности. Однако, по-моему, это один и тот же человек.

— Если это разные люди, — заметил Сухомлинов, — задача ваша намного усложнится. Если же это одно лицо, перед нами опытный и ловкий противник.

Помолчав, полковник добавил:

— Если считать незнакомцев за одну личность, то бросается в глаза такое обстоятельство. Обращаясь к женщинам, мужчина в двух случаях располагает их к себе тем, что бьет на жалость и сочувствие. Далее. Он довольно искусно изменяет речь. Это говорит об осторожности и хитрости. В этом видно и другое. Противнику нашему не чужды психологические приемы.

— Да, это так, — признал Кузнецов.

— А на мой взгляд, в действиях на станции и в Тастаке значителен элемент авантюризма. Пойти на это может гастролер, который спешит, а риск оправдывает цель, — выразил свое предположение Мустафин.

— Мысль не лишена логики и интереса, Аскар Габбасович. Поэтому попрошу вас продумать меры по этой версии и завтра доложить мне, — приказал Сухомлинов. Обращаясь к Кузнецову, спросил: — А каковы ваши выводы?