— Приедете следующим эшелоном! — кричала она на вокзале, и Соня кивала ей сквозь слезы.

Следующего эшелона не было.

К осени муж встал с постели и даже мог ходить в булочную отоваривать карточки. Соня поступила работать на фабрику, где шили обмундирование для фронта.

Началась зима, и Соня приходила домой только раз в неделю — сил не было тащиться пешком по морозу. Дом их не разбомбили, вода была довольно близко, меняли кое-что на еду — у других и этого не было. Профессор Завадский выходил в булочную через день, потом через два. В феврале, когда Соня, едва передвигая чугунные ноги, поднялась в их квартиру, ее встретили холод и темнота. Она запалила лучину и в ее неверном свете обнаружила мужа на кровати, уже холодного. На столе стоял замерзший суп в котелке и валялся кусок хлеба. Очевидно, у профессора не выдержало сердце. Он лежал на спине, сжимая в руках шкатулку из палисандрового дерева и записку, нацарапанную дрожащей рукой:

«Сонюшка, прощай! Только бы вы с ребятами выжили... Береги это, после войны отнеси Ермолаеву, он знает».

И вместо подписи странная загогулина: очевидно, силы покинули профессора в этот момент.

Соня раскрыла шкатулку. Она была пуста. Если быв квартире побывали воры, они унесли бы еще что-нибудь — осталось кое-что, не все продали да проели. Но не время было думать о тайне шкатулки.

После похорон Соня закрыла квартиру и до весны, до самых теплых дней, жила на фабрике.

Не залезли зимой к Завадским, не разграбили, никто самовольно квартиру не занял, все вещи были на своих местах. Покатились дни, заполненные тяжелой работой, и в сорок четвертом Соня выхлопотала для детей вызов в Ленинград.

Анне Митрофановне низкий поклон во веки веков: выходила детей, не бросила, не сдала в детдом, оба живы-здоровы, вот счастье-то...

Профессор Ермолаев в далеком Свердловске спасал шедевры Эрмитажа. Под коллекцию отвели, как водится, бывшую церковь — помещение большое, но сырое и неотапливаемое. Профессор ругался с начальством, выпрашивал то дрова, то подводу для них. Сотрудники разворачивали свертки с картинами, проветривали, просушивали, стерегли по ночам, потому что помещение закрывалось на один амбарный замок. Вечерами пили чай, заваренный на сушеной моркови, и вспоминали довоенную жизнь. И однажды поздно ночью профессор Ермолаев разговорился со своим молодым сотрудником Витей Сивоконем. У Вити было что-то с ногой — он прихрамывал при ходьбе, и на фронт его не взяли. Ермолаев вспомнил вдруг своего друга профессора Завадского, который как раз в это время умирал в Ленинграде от холода и голода, вспомнил счастливые спокойные часы, проведенные им в квартире на улице Бармалеевой, и рассказал своему молодому сослуживцу, очень внимательному и услужливому юноше, про «вавилонский талант» — замечательную, очень редкую ассирийскую монету, которая находилась у профессора Завадского до самой войны, и неизвестно, сохранится ли она теперь и увидятся ли они когда-нибудь со старым другом. Никто не знал, что творилось в Ленинграде зимой сорок второго года, но профессор Ермолаев подозревал самое худшее и снова не ошибся: весной этого же, сорок второго года он умер от застарелой пневмонии, полученной в сыром и холодном помещении бывшей церкви, где помещались шедевры из коллекции Эрмитажа.

Виктор Сивоконь, по правде сказать, не очень-то обратил внимание на рассказ профессора Ермолаева — в тот вечер ему, как и всем, хотелось есть и спать в тепле, а не дежурить в насквозь продуваемом сыром помещении.

Кончилась война, коллекцию с большими предосторожностями перевезли в Ленинград, а с ней приехал и Сивоконь, который к тому времени как раз успел доучиться и получил должность младшего научного сотрудника.

Немногочисленные сотрудники Эрмитажа возвращались с фронта — остальные остались там навсегда, очень многие погибли прямо здесь, в подвалах, оборудованных под бомбоубежище. Трудно было фронтовикам — пройдя войну, они многое забыли. А Витя-то все помнил и грыз гранит науки весьма удачно. Кроме того, он умел поддерживать хорошие отношения с серьезными людьми из соответствующих организаций, которые и в Эрмитаже имели немалый вес. Скоро он защитил диссертацию и стал зваться уже Виктором Илларионовичем.

И когда через несколько лет после победы, году в сорок восьмом или сорок девятом, пришла в Эрмитаж скромно одетая женщина и стала расспрашивать о профессоре Ермолаеве, ее послали к Виктору Илларионовичу.

Женщина была не слишком молода, выглядела сильно замотанной и не вызвала у Виктора Илларионовича особенного интереса. Когда она представилась вдовой профессора Завадского, что-то шевельнулось в памяти у Виктора, и он взглянул на посетительницу поприветливее. Женщина держала в руках небольшой ящичек палисандрового дерева. Узнав, что профессор Ермолаев скончался в эвакуации, она засобиралась восвояси.

Виктор сказал ей, что был учеником профессора, и с интересом посмотрел на ящичек, но женщина завернула его в аккуратную холстинку и твердо сказала, что покойный муж велел ей сохранить эту вещь и никому, кроме Ермолаева, не показывать и что воля покойного для нее закон.

Сивоконь подумал со скукой, что тетка упорная и, даже если он уговорит ее передать свою семейную реликвию Эрмитажу, она десять раз проверит, поступил ли ее дар на хранение, так что сам он ничего от этого не поимеет, и не стал удерживать посетительницу.

К этому времени у молодого кандидата наук сложилось убеждение, что земные блага гораздо существеннее эфемерных научных достижений. Платили ему мало — по крайней мере, он считал, что достоин большего, — и, руководствуясь популярным лозунгом тех лет «мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача», Виктор Сивоконь вынес и удачно реализовал несколько не слишком заметных и не имеющих большой научной ценности единиц хранения. При этом он предусмотрительно поделился с сотрудником соответствующей службы, дружеские отношения с которым очень высоко ценил.

Операция прошла успешно, легкий заработок понравился молодому кандидату, и он повторил свою аферу еще несколько раз. За руку его не поймали, но нехороший слушок пополз по Эрмитажу. Друг из органов постарался не дать делу хода, но предупредил Виктора, что и он не всесилен.

Кончилось все тем, что начальник отдела, профессор старой закалки с львиной гривой седых волос, вызвал к себе Виктора и, брезгливо поглядев на него, как на мерзкое насекомое, попавшее в суп, сказал, что в его времена в науке такой гнили не водилось, что отдать музейного вора под суд, не имея убедительных улик, он не может, но и работать в Эрмитаже не позволит — короче, выпихнул Виктора под зад коленом и поговорил со своими коллегами в ведущих музеях страны, так что Сивоконя никуда больше не взяли и пришлось искать работу в других кругах.

Впрочем, контакты в этих самых других кругах у Виктора уже появились, когда он сбывал украденное из музея. Правда, ему пришлось теперь общаться с людьми грубыми, невоспитанными, опасными — не чета эрмитажным сотрудникам, но привыкнуть можно ко всему, да и сам Виктор Илларионович давно уже был не херувим святой.

За долгие годы Виктор Илларионович приобрел значительный вес и несомненный авторитет среди подпольных торговцев антиквариатом и произведениями искусства, получил вполне очевидную кличку Профессор и с течением лет стал так представителен и благообразен, что эта кличка как нельзя более ему подходила.

Благообразная внешность служила ему хорошую службу — Профессор легко мог втереться в доверие к старому коллекционеру или вдове крупного искусствоведа: всюду его принимали за своего.

Хитрый и предусмотрительный, он всю жизнь лавировал между ножом уголовников и тюремными нарами, умудрившись избежать и того и другого и даже скопив кое-какие деньги.

Однако возраст давал себя знать, Виктор Илларионович стал уже стар, восьмой десяток подходил к концу, и, хотя он сохранил завидное здоровье, ясную голову и звериное чутье на опасность, он начал уставать и хотел бы уйти на покой. Но в той организации, где он работал долгие годы, на пенсию выходят только ногами вперед.