Она не сразу заговорила. Она долго смотрела на него, так долго, что он снова потянулся к звонку. Тогда она сказала:

— Я пришла просить о справедливости.

— Выражайтесь яснее.

— Мой возлюбленный — честный патриот. Он случайно попал в группу заключенных Кармелитской тюрьмы, список которых у вас.

— Откуда вам это известно?

— Это неважно… Умоляю вас, пощадите!..

— Вы обратились не по адресу. От меня их судьба уже не зависит.

— Уже… Значит, вы подписали их передачу в Трибунал?

— Мне нечего больше сказать вам.

Она сорвала вуаль и сбросила чепец. Золотые локоны рассыпались по плечам.

— Тереза!..

Она заломила руки в отчаянии.

— Антуан, умоляю во имя нашей былой любви, помоги мне… Спаси его, и мы оба будем благословлять тебя всю жизнь!..

— Но я правда же ничего не могу сделать. Я бессилен…

Глаза ее сверкнули ненавистью.

— Я знала, что ты так ответишь. Ты всегда был бесчувственным, холодным как лед. Все вы злодеи и кровопийцы, не знающие пощады! Я проклинаю вас, палачи, и тебя, тебя в первую очередь!..

— Ты сама хочешь угодить на гильотину?

— Но раньше погибнешь ты, негодяй!

— Ты пришла, чтобы убить меня?

— Да. — В руке ее сверкнул нож, выхваченный из-за корсажа.

Он рванул рубашку. «И что потеряю я с этой жалкой жизнью, в которой осужден прозябать, как беспомощный очевидец, если не сообщник преступления?..»

— Вот моя грудь, пронзи ее…

Она отпрянула.

— Нет, не могу. Ведь я любила тебя… — Нож покатился по ковру. — Звони же, подлец, пусть меня схватят, и я умру с ним…

Сен-Жюст вдруг пошатнулся и упал на колени.

— Прости меня, Тереза, прости за все зло, что я причинил тебе. Прости за себя, за своего любовника, за разрушенное счастье… Сейчас тяжелое время. Но оно пройдет. И ты еще будешь счастлива…

Она стояла застывшая и немая, с широко раскрытыми глазами.

— Иди же с богом, — тихо сказал он. — Больше я ничего не могу для тебя сделать…

Он слышал, как она быстро шла по коридору, потом по лестнице, и вот стук ее каблуков совсем стих. А затем вдруг раздались другие шаги. Вошел Лежен. Мгновенно охватив взглядом коленопреклоненного и нож, валявшийся на полу, он дико завопил:

— Держите убийцу!

— Стой! — воскликнул Сен-Жюст. — Не смейте трогать ее!..

Гражданку Ламбер не догнали. Но Лежен поспешил спуститься в Комитет и обо всем рассказал Колло. И Колло тут же составил приказ, в который вложил всю ненависть к Сен-Жюсту: «Настоящим предписывается по просьбе гражданина Сен-Жюста арестовать и отправить в Революционный трибунал женщину, назвавшую себя Ламбер, поскольку она пыталась убить названного гражданина».

Прочтя приказ, Сен-Жюст нахмурился.

— Ведь я же ни о чем не просил тебя, Колло.

— Ты или твой Лежен — какая разница, — ухмыльнулся Колло.

Узнав обо всем, Бийо-Варенн смеялся до упаду:

— Лавры Марата ему, как и Робеспьеру, не дают спать… Тот откопал где-то маленькую Рено, этот нашел крошку Ламбер…

Он же был невозмутим. Не имея возможности отменить приказ, он вычеркнул слова «и отправить в Революционный трибунал». Пусть, по крайней мере, несчастной не угрожает смерть…

Это событие произвело в нем перелом. Словно сбросив с глаз пелену, он вышел из оцепенения, в котором пребывал вторую половину мессидора. И отныне никакие угрозы или увещевания не могли заставить его прикладывать руку к убийственным приказам. В начале термидора появился список, предающий Трибуналу 14 «мятежников»; Сен-Жюст его не подписал. Затем последовал список в 48 человек; и под этим не оказалось его подписи. Наконец, в Революционный трибунал направили сразу 300 человек; это постановление стало кульминацией «великого террора». И его Сен-Жюст отказался визировать. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно легко. Нет, враги не сломили и не сломят его волю. Вместе с Робеспьером и Кутоном он выведет республику из кровавого кризиса. И не во имя смерти, как желают они, а во имя жизни, новой жизни. Но для этого нужно жить. И он записал в своем блокноте: «Не следует, чтобы защитники истины погибали, борясь за общее благо с софизмами преступлений. Хорошо сказать, что они умерли за родину; но еще лучше, чтобы они жили и законы поддерживали их. Возьмите же их под защиту от мести Иностранца!..»

Портрет медленно подвигался. И теперь у Антуана хватало времени не только чтобы позировать Полине. Перестав дневать и ночевать во Дворце равенства, он вновь занимался гимнастикой, по утрам скакал в Булонском лесу, вечера же зачастую проводил у Дюпле. Правда, ныне на «четвергах» собирались иные люди, чем прежде. Не было честного Буонарроти: делегированный в нивозе на юг Франции, он участвовал в освобождении Тулона, а затем в качестве комиссара Конвента отбыл на Корсику. Почти не появлялся Давид, занятый своими многообразными обязанностями. Завсегдатаями салона стали новые хозяева ратуши: национальный агент Пейян, вытеснивший Сиейса из советников Неподкупного, и мэр Парижа, скромный и молчаливый Леско-Флерио. Морис Дюпле, сделавшись присяжным Революционного трибунала, приводил своих новых коллег, и теперь сюда часто захаживал Эрман со своими заместителями — Дюма и Коффиналем. Бывали и другие соратники Максимильена из числа «проверенных патриотов» его списка: типограф Николя, слесарь Дидье, сапожник Каландини. Со всеми этими людьми Антуан был мало знаком и не собирался сходиться теснее. Поэтому, придя в салон и поболтав с Элизой, он почти сразу же поднимался к Робеспьеру, с которым просиживал долгие часы.

Хотя Робеспьер перестал посещать Комитет общественного спасения, он и не думал уклоняться от борьбы. Он перенес свою деятельность в Якобинский клуб, где его по-прежнему боготворили и откуда его голос был слышен всей Франции. Кроме того, к великому неудовольствию Барера, он продолжал заниматься внешнеполитическими проблемами. И наконец, используя агентуру Бюро общей полиции, он тщательно фильтровал подозрительных депутатов Конвента, наполняя свои папки новыми материалами о взяточничестве, казнокрадстве и прочих противозаконных делах. Сегодня, показывая эти материалы Сен-Жюсту, он едва сдерживал негодование.

— Подумать только, ведь все эти «уважаемые» члены Конвента — злодеи, воры и лихоимцы. Тальен использовал террор для личного обогащения; связавшись с дельцами и ажиотерами Бордо, он грабил город, захватывая и присваивая под видом «реквизиций» драгоценные камни, золото, серебро… Фрерон и Баррас, когда после отозвания из Марселя им было предложено внести в казначейство подотчетные восемьсот тысяч ливров, подали бумагу о том, что их экипаж опрокинулся в канаву, а деньги исчезли… И двуличный Камбон покрыл их…

— О Камбоне разговор особый, — как бы про себя заметил Сен-Жюст.

— Они ненавидят меня лютой ненавистью, — продолжал Робеспьер. — Едва я рискнул арестовать подругу Тальена, авантюристку и шлюху Кабаррюс, как совершили два покушения на меня, а через день презренный Лекуантр призывал убить «тирана Робеспьера».

— Лекуантр — сумасшедший.

— Это не меняет дела. Ближайшее их окружение — такие же хищники: грубый Бурдон, вероломный Мерлен, коварный Лежандр, предприимчивый Ровер… И заметь: будучи умеренными, все они восхваляют террор, восхваляют и дискредитируют его, как и все Революционное правительство… И все же самый опасный из них — Фуше…

Робеспьер замолчал. И он, и Сен-Жюст думали об одном.

Жозеф Фуше… Невзрачный субъект со студенистым лицом и слабым голосом, зачинатель «дехристианизации», лионский палач, отозванный в жерминале по предложению Неподкупного, ныне центр всех интриг… Напуганный и озлобленный, спасая собственную шкуру, этот оборотень сумел связать группу Тальена с остатками ультра. Фуше втерся в доверие к Колло, а значит, и к Бийо, завязал тесные отношения с Карье, Вадье и Камбоном и фактически опутал сетью правительство.