Конвент утвердил декрет.

Члены Комитета общей безопасности Амар и Вулан поспешили доставить оба документа в Трибунал. Вручая их Фукье, Вулан сказал:

— Наконец-то злодеи в наших руках…

— Это именно то, что нам нужно, — ответил прокурор.

Когда донос Лафлота и декрет были оглашены, подсудимые стали протестовать. Камилл крикнул душераздирающим голосом:

— Подлые злодеи! Им мало, что они убивают меня; они хотят убить и мою жену! — Он разорвал в клочки свою защитную речь и швырнул их в лицо Фукье.

Дантон, указывая на Амара и Вулана, с гневом воскликнул:

— Эти мерзкие шпионы не дадут нам покоя до самой смерти!

Тогда председатель Эрман, применяя декрет, закрыл заседание.

Поздно вечером, просматривая отчеты об этом дне, Сен-Жюст и Робеспьер, дойдя до выкрика Демулена, переглянулись.

— Он верно понял, что ее ожидает, — сказал Сен-Жюст.

Робеспьер вздохнул.

— Бедная Люсиль, такая обаятельная женщина и такая верная жена… Как ты думаешь, нельзя ли ее спасти?

— Это исключено, — отрезал Сен-Жюст. — Любая попытка такого рода, учитывая настроения Бийо и других, привела бы нас к гибели.

— А пока погибнут они, — задумчиво сказал Робеспьер.

Сен-Жюст ничего не ответил.

На следующий день прения не возобновили. Протесты подсудимых привели лишь к тому, что их выдворили из зала суда. Через некоторое время секретарь вызвал их в канцелярию и сообщил единодушный вотум присяжных: все, за исключением Люлье,[37] присуждались к смерти.

Они были казнены в тот же день, 16 жерминаля.

Передавали их последние слова на пути к гильотине.

— Народ, тебя обманывают! — кричал Демулен, пытаясь возбудить сострадание толпы. — Убивают твоих лучших защитников!..

Дантон пытался урезонить друга:

— Успокойся и оставь эту подлую сволочь!..

Когда телеги смертников проезжали по улице Сент-Оноре, Дантон посмотрел на закрытые ставни дома Дюпле и громко крикнул:

— Робеспьер, я жду тебя! Ты скоро последуешь за мной!..

Сен-Жюст полагал, что слова эти не улучшили настроения Неподкупного, хотя в целом его друг, как и он сам, был вполне удовлетворен исходом этого длительного и трудного дела.

Впрочем, дело еще полностью не закончилось: процессы Дантона и Эбера имели продолжение.

24 жерминаля на гильотину отправились Люсиль Демулен, генерал Диллон и другие обвиненные в «тюремном заговоре». На эшафот взошла также вдова Эбера, бывший парижский епископ Гобель, одним из первых вступивший на путь «дехристианизации», и бывший прокурор Парижской коммуны «Анаксагор» Шометт.

Хотя Сен-Жюст ничего не имел против Шометта и хотя Шометт осудил попытку эбертистской авантюры, вследствие чего он даже не фигурировал на процессе ультра, судьба его была также решена, поскольку децимвиры опасались чрезмерной автономизации Коммуны.

Так закончился жерминаль, месяц прорастания семян, давший столь обильную кровавую жатву. Теперь, когда все осталось позади, многие спрашивали себя: в чем же состояла подлинная вина перед революцией десятков революционеров, чьи головы скатились под ножом гильотины?

Сен-Жюст, сыгравший главную роль в ликвидации фракций, не испытывал подобных сомнений. Видя перед собой гигантский заговор и решив его до конца раскрыть и уничтожить, он, продолжая свое расследование, находил все новые факты, которые убеждали его в правильности первоначальной догадки.

И эта растущая уверенность, поистине железная непоколебимость, с которой он продолжал идти раз намеченным курсом, поражала коллег Сен-Жюста, все выше поднимала его авторитет, открывая сверкающую вершину власти.

Впрочем, о власти он думал меньше всего. Именно в это время он создал для себя образ истинного революционера, образ родился через отрицание: чтобы постичь его, Сен-Жюст должен был отринуть, уничтожить тип псевдореволюционера, воплощенный в Эбере и Дантоне.

Эбер был разным в Клубе и дома: с трибуны он громил богачей, а дома кутил с банкирами, с трибуны превозносил санкюлотов, а дома называл их кретинами; подручный Эбера Ронсен наводил ужас на собственников, а сам жил во дворце, имел 40 лошадей и ужинал с аристократами; Дантон слыл революционером, но занимался казнокрадством, окружал себя роскошью и проводил ночи в разврате.

Разве таким должен быть истинный революционер? Такого ли брать за образец? Нет, надо следовать другим примерам. Низвергая лжетрибунов, Сен-Жюст воскрешал в памяти сердца трибунов подлинных, великих революционеров, которым предстояло остаться в веках и которые для него воплощали высшую правду жизни, идеалы добродетели, справедливости, любви к республике и народу. Подобными революционерами были Руссо и Марат; первый провозгласил идеи революции, второй отдал жизнь за них.

Разве походили Руссо и Марат на Эбера и Дантона? Они были высокопринципиальны и бескорыстны; Руссо в дни бедствий отринул королевские милости, а Марат оставил после себя ассигнацию в 25 су — в этом заключалось его состояние. Руссо был резок с сильными и мягок со слабыми, он не знал, что такое чванство и наглость. Марат был беспощаден к врагам народа и милостив к беднякам, с которыми делился последним.

Именно таким должен быть настоящий революционер. Он человек непоколебимый, но чувствительный; радушный и простой без ложной скромности; он непреклонный враг лицемерия, обмана, благодушия, снисходительности; трудясь на благо своего народа, он желает добра всем народам мира; он никогда не подвергает критике революцию, не заставляет ее доходить до крайности, но разъясняет ее принципы и осуждает ее врагов. Подлинный революционер не стремится к власти, ибо для него власть воплощена в законе; он стоит вровень не с людьми сильными, а с людьми несчастными, защите которых посвящена его жизнь; быстрый и решительный в схватках с врагами, он преследует виновных и защищает невинных; он знает, что для упрочения революции нужно, чтобы все стали настолько же добрыми, насколько злыми были раньше, ибо добродетель не ухищрение разума, а свойство сердца, доступное каждому.

Отбирая эти принципы, Сен-Жюст вдруг заметил некую странность, на первых порах ускользнувшую от него: он брал за образцы Марата и Руссо, но почему-то ни разу не вспомнил о том, кто недавно казался ему высшим мерилом добродетели, — о Неподкупном. Быть может, произошло это лишь потому, что Руссо и Марат мертвы и канонизированы, в то время как Робеспьер жив и канонизации не подлежит? Очень может быть. Но имелся здесь и другой, чуть уловимый оттенок.

Что греха таить, в последнее время между Сен-Жюстом и его прежним кумиром наметилось охлаждение. Нет, Антуан все так же любил Робеспьера, считая его своим самым близким другом, они не разошлись, они по-прежнему оставались соратниками, людьми одинаковых убеждений, единых взглядов на революцию и республику, но прежнему во всех важных случаях поддерживали друг друга в Конвенте и Комитете. И все же в их отношениях теперь не всегда была прежняя сердечность и простота.

Конечно, все это можно было объяснить и домашними делами. Ведь когда-то на вопрос Максимильена о сроках женитьбы он ответил: в вантозе или жерминале. Но вантоз давно прошел, и жерминаль был на исходе, и однажды Робеспьер спросил:

— Ну а как со свадьбой?

— Чьей? — прикинулся непонимающим Сен-Жюст.

— Твоей, естественно.

Сен-Жюст не ответил.

— Ты не понял моего вопроса? — холодно спросил Робеспьер.

— Понял, — нехотя ответил Сен-Жюст.

— Так в чем же дело?

Антуан в упор посмотрел на друга.

— Я ведь не спрашиваю, когда ты женишься на Элеоноре.

— А ты и не имеешь права задавать мне подобный вопрос.

— Это почему же?

— Да потому, что, в отличие от тебя, я не объявлял о помолвке.