Эти жалобы сквозь славословия глубоко огорчали Сен-Жюста.
Как член Комитета общественного спасения, он ежедневно просматривал сводки полицейских наблюдателей, следивших за общественным мнением столицы. С конца плювиоза сводки стали приобретать угрожающий характер.
«Единственными виновниками своих бед, — писал наблюдатель Гривель, — люди из народа считают торговцев и мясников. Говорят, что достаточно часть их гильотинировать, чтобы вновь прийти к изобилию».
Наблюдатель Бакон доносил:
«Я слышал, как двадцать женщин уверяли, что народ с оружием в руках пойдет в Конвент, чтобы потребовать у депутатов ответа, собираются ли они положить предел разбою торговцев, грабящих бедняков».
Что и говорить, это было далеко от официальных славословий, каждое утро раздававшихся в Конвенте. Сводки наблюдателей заставляли о многом задуматься. Впрочем, что сводки… У Сен-Жюста были свои глаза и уши, он сам многое видел и еще больше слышал от своей хозяйки Полины, в доме Дюпле, в кафе да и в других местах.
Зима II года Республики выдалась на редкость тяжелой. Необычные для Парижа холода грянули неожиданно и застали врасплох. В плювиозе Сена покрылась льдом, и подвоз угля прекратился; пришлось снаряжать лесорубов в Булонский, Венсенский, Верьерский леса и в Сен-Клу. Сажень дров стоила 400 франков, и парижане, чтобы согреть еду детям, стали жечь столы, этажерки и кровати. Замерзли городские бассейны, и водовозам приходилось ездить за водой в отдаленные места реки; поскольку бедные люди не могли платить 20 су за доставку, они сами носили воду, а когда в вантозе оттаяли фонтаны, возле них стали образовываться очереди — «хвосты», как стали их теперь называть.
Хвосты… Если бы они были только у фонтанов!..
Зимой к картофелю и овощам было не подступиться: одна морковка продавалась за 4 су, кочан капусты стоил 12–15 су; достать сушеных овощей, риса, чечевицы, бобов не было возможности — все это поглотили военные склады. Хуже всего было с мясом. Вандейский мятеж отсек районы, дававшие убойный скот. Парижские мясники покупали мясо по высоким ценам и, вынужденные продавать его по ценам максимума, стремились обойти закон. Хорошее мясо приберегали для богачей, которые платили вдесятеро против таксы. Санкюлотам же оставались последки, к которым принудительно добавляли кости; впрочем, и подобное мясо, цена которого с 18 су на фунт быстро подскочила до 25, купить было невозможно. Женщины собирались у мясных лавок с полуночи и всю ночь шарахались от конных жандармов, «наводивших порядок». К рассвету вытягивался хвост. Чтобы не нарушать очереди, к двери магазина привязывали веревку, за которую покупатели хватались друг за другом, стараясь не допустить «втиравшихся». «Шутники» норовили перерезать веревку, и тогда очередь сбивалась, начинались споры и потасовки. Все эти мытарства не приводили ни к чему. К часу открытия лавок вдоль них выстраивались дюжие парни, под их прикрытием выносили лучшие куски и целые туши, большинство же стоявших с ночи расходились с пустыми руками.
Все это знал Сен-Жюст, знал прекрасно. Но знал он и другое. Комитет общественного спасения неустанно трудился над проблемами продовольствия. Робер Ленде возглавил Центральную продовольственную комиссию, которая учитывала как потребности граждан, так и возможности производства. Реквизиции, продовольственные налоги, увеличение посевных площадей, создание складов зерна — все эти меры, проводимые Ленде в сотрудничестве с Сен-Жюстом, осенью и зимой II года обеспечили снабжение армии. С гражданским населением дело обстояло сложнее. Установление максимума вызвало недовольство фермеров и купцов, что дезорганизовало торговлю. Но и здесь Комитет добился многого. Главное, кое-как решили краеугольную проблему — проблему хлеба. Ввели хлебные карточки. Запретили изготовлять пирожные и бриоши, отныне выпекался единый «хлеб равенства» из смеси пшеничной муки с ячменем, овсом или кукурузой. Суточные пайки держались на уровне 3 су за фунт. Сахар, растительное масло, соль и молочные продукты были также нормированы, что обеспечивало всем необходимый минимум. Сен-Жюст был уверен, что будут преодолены и трудности с мясом. Пока Конвент предложил «гражданский пост», а Коммуна расклеила указ, ограничивающий потребление мяса одним фунтом в декаду на человека, — приходилось считаться с обстоятельствами. И революционный народ, полагал Сен-Жюст, будет с ними считаться. Тем более беспокоила и возмущала борьба фракций, каждая из которых вводила в заблуждение народ, тем более было необходимо положить предел опасному пожару, разжигаемому рукой Иностранца.
В эти дни он записал в своем блокноте: «Иностранец, толкая от перемены к перемене, привел нас к крайностям; он же внушил и средства. Первая идея максимума пришла извне, принесенная Батцем; это был проект голода. Сегодня Европа играет на голоде, стремясь вызвать народную ярость и сокрушить Конвент, а с ликвидацией Конвента расчленить и уничтожить Францию…»
Этот блокнот он носил на груди и ни с кем не делился мыслями, которые туда заносил. Кто понял бы его мысль, что максимум — подарок Батца, если он сам поддерживал и защищал этот максимум?
Такова была сила обстоятельств.
Поддерживал и защищал, поскольку в данный момент не видел иного выхода: без максимума были невозможны реквизиции, а без них нельзя было выиграть войну. Но из этого вовсе не следовало, что максимум — благо. Он, как и Робеспьер, никогда не смотрел на максимум как на благо. Он подчинился силе обстоятельств. И всегда считал: по мере одержания побед над контрреволюцией, по мере перехода от войны к миру принудительные меры в области промышленности и торговли нужно ослаблять, а затем и вовсе свести на нет — только в этом случае республика устоит на ногах.
Но ослаблять постепенно — вот в чем суть вопроса.
А между тем Дантон утверждает, что отменять любые принудительные меры следует сразу и немедленно, точно так же как немедленно надо открыть тюрьмы и прекратить террор, в то время как Эбер беспрерывно будоражит народ, призывает к новым эксцессам и усилению террора.
Впрочем, Сен-Жюст давно понял, что противоположность этих внешне враждующих сторон только кажущаяся, а хозяин у них один…
Он представлял себе Батца как некую мифологическую фигуру титана, чья голова скрыта в облаках, руки охватили народные общества, а ноги увязли: правая — в дантонизме, левая — в эбертизме. Дернет титан правой ногой — умеренные зашевелились, дернет левой — и на поверхность вылезли ультра, сожмет объятия — и затрещали народные общества. А головы не видать, она в облаках, и никак не узнаешь, кому она скалит пасть, куда повернута: в сторону Англии, Австрии или Пруссии, Питта, Кобурга, Луккезини или графа Прованского?..
И что же такое этот Батц? Один человек? Или группа лиц? Подлинное имя или, может быть, псевдоним?
Его разыскания об экс-бароне подвинулись вперед; и чем больше он узнавал, тем более убеждался: на Батца работали обе группировки.
Между февралем 1792-го и августом 1793 года Батц трижды пытался спасти из тюрьмы королеву, происходило это буквально под носом у Эбера, фактического хозяина Тампля, а некоторые эбертисты лично участвовали в деле; однако ни один из них не пострадал, и даже те, кого по явным уликам арестовали, вскоре оказались на свободе.
Один из полицейских, участников третьей попытки, подкупленный Батцем, решил его шантажировать. Барон отправился с жалобой… в Комитет общей безопасности! Комитет первого состава был дантонистским, главную роль в нем играл Шабо. И что же? Батц был внимательно выслушан и отпущен с миром, полицейского же арестовали.
Спохватившись, Комитет решил задержать Батца и 30 сентября поручил полицейскому комиссару арестовать барона и обыскать его жилище. Арестовать его, однако, не удалось, он успел скрыться, обыск же ничего не дал; правда, были схвачены немногие служащие и друзья Батца, но по непонятным причинам их всех отпустили.
