— Сюда никто и никогда не входит. — Следом за ней старик изрек вторую, побагровев от гнева: — Вернее, не входил, покуда эти вот ее не осквернили.
Одолевая тупое безразличие, я про себя истолковал: «Вернее, никто и никогда здесь раньше не бывал; а вот теперь вояки осквернили мою обитель». Я не стал вдаваться, чего тут было больше — скорби иль высокомерия, когда старик назвал вторжение в его жилище осквернением.
Затем хозяин снова погрузился в упрямое молчание. Я мог довольствоваться тем, что своего добился и с ним установил пусть зыбкое, но все-таки общение. Напряжение мое заметно спало, но смутная тревога так до конца и не развеялась. Здесь, верно, я стал клевать, как говорится, носом, ибо заметил с превеликим, но тут же скрытым удивленьем, что на лице хозяина мелькнула чуть уловимая улыбка. Он, сколько помню, предложил мне следовать за ним. Я очутился в длинном коридоре, со стен которого за мною наблюдали косульи головы. Еще немного, и я вступил в просторную пустую комнату, где находилась высокая кровать, увенчанная балдахином. Я рухнул на нее и машинально натянул на плечи покрывало.
Еще мгновенье я раздумывал о тех опасностях, какие могли меня подстерегать, и заключил, что этакому горемыке уже нигде ничто не угрожает; а может, заключить и не успел. Единственное, что я услышал, был скрежет запираемой снаружи двери. Однако меня он не тронул. Меня уже ничто не трогало: глубокий благодатный сон окутал все вокруг.
Глава пятая
Проснулся я, должно быть, поздно. Сквозь основательно расшатанные ставни врывался яркий луч, который предвещал погожий день — предвестие, подхваченное мерным щебетаньем птиц. Комната была почти такой, какой представилась мне смутно накануне. Кроме источенной древесными жучками, пыльной и без простыней кровати с балдахином, вся остальная мебель состояла из потемневших тумб, служивших более для украшенья, нежели для обиходной надобности, да нескольких высоких мягких стульев. Стены комнаты на некоторую высоту скрывала деревянная и тоже потускневшая обшивка.
Пока я пребывал в давно забытой, сладостной истоме, вкушая удовольствие от настоящей, хотя и старенькой кровати и пробуждения (не столь оправданного) в бодром духе, за дверью прошуршали легкие шаги, которым я не придал особого значенья. Я соскочил с постели и распахнул окно. Безудержные волны света залили комнату. Солнце давным-давно взошло и золотило лесистый склон, тянувшийся неподалеку. Перед ним вот-вот готов был вспыхнуть под светоносными лучами сочно-зеленый луг. Внизу, почти под окнами, тишком шушукались садовые деревья: там затевалась птичья перепалка. Дворовые постройки, казалось, спали беспробудным сном, округ не видно было ни души, и лишь деревья жили воробьиной потасовкой. Незамутненный воздух обдавал приятной свежестью. Все здесь дышало столь завершенным, столь благостным покоем, что постепенно моя благонастроенность переросла в сплошное ликованье чувств. Вчерашние усталость и тревога, весь нескончаемый кошмар моей рискованной и бесприютной жизни мне представлялись какой-то безобидной, стародавней выдумкой.
Меж тем настало время привести себя в порядок. Поскольку комната была для этого не приспособлена, я попытался выйти. Дверь оказалась заперта. И тут я вспомнил, что, засыпая, слышал, как хозяин запирал ее на ключ. Хотел позвать, но спохватился, что тем самым упрекну хозяина в чрезмерной подозрительности. На всякий случай еще раз потянул за ручку — дверь неожиданно открылась. За это время дверь отперли так тихо, что, стоя рядом, я не уловил ни звука.
Я вышел, напевая, в гостиную, украшенную дорогими гобеленами в весьма плачевном состоянии. То тут, то там свисали их полинявшие и рваные края. Мебель здесь отсутствовала вовсе. Я перешел в коротенькую галерею, с которой открывался выложенный камнем дворик. Потом вернулся в дом и оказался в широком коридоре с тремя большими окнами, в том самом, что накануне вечером запечатлел сквозь сон. И снова на меня воззрились косульи головы, являвшие вместе со связкой вертелов, охотничьим рожком и ржавенькой пищалью убранство этой части дома. За коридором следовали три расписные комнатушки без окон. В первой, припав к стене, расположился колченогий столик; во второй — массивный шкап с разомкнутыми створками; в последней сбились в кучку соломенные стулья и детский стульчик, точно трон, украшенный резьбой. Двери комнат были из резного дуба, поблекших крашеных панелей, а то и вовсе из грубоватого каштанового теса. Итак, повсюду я наблюдал уже подмеченные беспорядицу и запустенье — нерасторжимые приметы увядшего великолепия.
Затем я вышел на деревянную площадку с балюстрадой. Отсюда, делая изгиб, сбегала лестница и рассекала две стены в большой прихожей с объемным слуховым окном. Площадка упиралась в маленькую арку, проделанную в толще кладки с обратной стороны. За аркой протянулась короткая цепочка комнат. Главной целью моих блужданий было поскорей добраться до залы в первом этаже, единственного знакомого мне места в доме, где я надеялся кого-нибудь застать. Казалось, этот путь мне проложила незримая рука: она и открывала именно те двери, в которые я должен был войти. Я с удивлением отметил, что, до сих пор кружа по дому, так и не смог составить явственного представленья о размещении его покоев.
Словом, я не стал спускаться по деревянной лестнице и двинулся под арку.
Вначале я прошел по неприметному пустому коридору. Миновал попутно вереницу сумрачных каморок и очутился в следующем коридоре с оконцем в глубине. Ближе к середине он расширялся вбок подобием салона, в который выходило три-четыре двери. Едва я подошел к означенному месту, как неожиданно услышал жуткий визг — полузвериный-получеловечий. В тот же миг раздался громкий стук двери, вернее, кто-то со всего размаху ее захлопнул. Из тех дверей, что были у меня перед глазами, не шелохнулась ни одна. Выходит, стукнувшая дверь скрывалась где-то за стеной.
Немного оробев от происшедшего, я растерялся. Решил остановить свой поиск и даже спешно отступил к площадке. Уже без колебаний я устремился вниз по лестнице. Наперекор моей дневной благонастроенности, дом снова обволакивал меня своею мрачною стихией. Теперь мне стало ясно: судьба забросила меня под сень жилища, хозяева которого и сами не уверены, что знают досконально все его ходы и выходы.
Из прихожей я перешел в другое помещенье, видно, служившее когда-то гладильной или кладовой. Справа через распахнутую дверь виднелась внушительных размеров патриархальная поварня. За ней тянулся новый переход, потом передняя, а там и зала — цель моих скитаний. В зале никого: ни псов, ни их хозяев. Перевалив через хребет, несдержанное солнце достало наконец и до ее окна. От этого потока света зала выглядела, если так можно выразиться, встревоженной и недовольной. В каждом предмете чувствовалось ошеломление, едва ль не оторопь. Все здесь казалось мне каким-то терпким и заплесневелым.
Как быть: позвать кого-нибудь? А если звать — откуда и кого? Ступая по разбитым стеклам, я подошел к окну в надежде увидать хотя бы сторожа, крестьянина или работника. Ужель и впрямь хозяин здесь обретается один? Куда бы я ни кинул взгляд, я никого не замечал. Пугающая тишина царила не только в доме, но и в усадебных постройках и в саду. Однообразный щебет птиц лишь нагнетал ее.
Я отошел подальше в залу и оказался перед столиком. На нем лежал раскрытый фолиант. Невзначай я заглянул в него. Печатный том семнадцатого века. Взгляд выхватил отдельные слова, не позволявшие судить о книге. Я захотел узнать название, стал перелистывать страницы и тут почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок. Вздрогнув, я обернулся. За моей спиной стоял немного запыхавшийся хозяин. Видно, меня он заприметил у окна, сам оставаясь незамеченным, и подоспел немедля, чтобы не дать мне одному расхаживать по дому. Через парадный вход могучими прыжками вбежали оба пса. Все трое, стало быть, пришли извне.
Старик, по своему обыкновению, безмолвно впился в чужака глазами. Он словно ждал, что я рассыплюсь в благодарностях и распрощаюсь. Так, видно, мне и следовало поступить. Но вот что странно: эта мысль мне даже не взбрела на ум. Я вдруг смешался. Промямлил, что превосходно выспался, что у него на редкость гостеприимный дом и прочее все в том же роде. Он не ответил, услышать ожидая чуть более осмысленные речи. И я спросил, где умывальная. Безропотно-учтивым жестом он указал мне на окно. Это означало, что я могу умыться у колодца перед террасой. Ему определенно не терпелось от меня отделаться. Но я-то и не думал уходить. Даже не знаю, что на меня нашло: моими мыслями и утренним настроем овладел порыв, который трудно было объяснить одним природным любопытством. Заставить отступить меня уж не могли ни риск, которому я подвергался в чуждом доме, ни правила приличия; а соблюдать их я полагал своим первейшим долгом. Все было так, как будто я очутился в саду Армиды, да только задом наперед. Неудивительно, что дом неодолимо притягивал к себе. Однако в этом притяжении мне точно слышался отчетливый призыв. Иное дело, откуда — от кого иль от чего — он исходил.
