Я подошел к подножью бледного фасада, встававшего из темноты. Там к дому примыкала широкая терраса. Двойным уступом к ней поднималась лестница, а в глубине чернел парадный вход. Украшеньем балюстрады служили небольшие пирамиды, увенчанные каменными ядрами: тому лет триста такие ставили едва ли не во всех помещичьих домах тех мест. На полу террасы сквозь щели в плитах я разглядел пучки крапивы или другого сорного растения. Сбоку от двери стена неловко обронила порядочный осколок штукатурки. На первый взгляд то был старинный дом, пришедший в запустенье.

Хотя бы тонкий луч пробился мне навстречу! Я напряженно вслушался: ни звука, ни шороха единого не донеслось до слуха. Внезапно смолк и отдаленный горный перегуд. Бурленье дольнего потока звенело у меня в ушах весь день. Теперь вода, должно быть, спала. Дождь, сеявший с утра, как будто подустав, утих. Природа переживала одно из тех трепещущих мгновений междудействия, когда все, что ни есть в ней, точно замирает в чарующем и грозном равновесии.

Гнетущее затишье начинало будоражить мои и без того истерзанные нервы. Неподалеку от парадной двери решеткой было забрано окно. Оно зияло непроглядной тьмой. Я подал голос, он глухо погрузился в пустоту, так и оставшись без ответа. Позвав еще, я не колеблясь взялся за тяжелое кольцо парадной двери и с силой опустил его. Из дома мне отозвался гулкий мрачный звук: я содрогнулся. Иных последствий моя настойчивость не возымела. Немного выждав, я повторил удары с вящей силой, но большего, чем прежде, не достиг. Впрочем, того и следовало ожидать. В те времена миролюбивый путник не объявил бы о себе таким привычным способом. Когда из дома не откликнулись на все мои призывы, рассчитывать, что мне откроют после стука в дверь, и вовсе не было резона. Признаюсь, в тот момент я ощутил необъяснимый, безрассудный страх. К нему, хоть было мне и не до шуток, примешивалась доля любопытства. Итак, мне предстояло не только раздобыть желанный кров, но и покончить с этим наважденьем.

Для начала я обошел вкруг дома, чуть поодаль. Неясные препятствия не позволяли подойти к нему вплотную. Я не увидел ничего, что пролило бы свет на тайну этого жилища. Тогда я задался вопросом: а есть ли в самом деле тут загадка? Единственное, на чем покоилась моя уверенность, что в доме кто-то есть, был виденный недавно дым. Но разве не могли хозяева поспешно скрыться, оставив незатушенным огонь? И в этот миг из дома донесся слабый шум, а может, это только мне послышалось. Словом, я совершенно утвердился в моем первоначальном подозрении.

Еще старательнее оглядел я дом, на сей раз подобравшись к самым стенам, что оказалось не так-то просто. Пришлось перелезать через широкий желоб или кормушку для скота и груду беспорядочных обломков; через кирпичные скамьи, стянувшие кольцом широкие стволы деревьев, и прочие подобные преграды. Почти на уровне земли я обнаружил низкие оконца или бойницы. Сквозь толстые решетки они по-прежнему распространяли безмолвие и темноту. Попутно я толкнулся в две низенькие двери. Излишне говорить, что и они спокойно устояли под моим напором. За домом, противовесом первой, обосновалась еще одна терраса, столь же просторная, только попроще и погрубей. Отсюда в дом вела двустворчатая дверь, возле которой было перехваченное прутьями окно. Я подошел к нему и заглянул. По правде говоря, представшая моим глазам картина ничем особенным не отличалась. Но нет, особенным, пожалуй, было ее очарованье. Хотя и это чувство могло сложиться под влиянием моей усталости, иль окружающей природы, иль по другим причинам, мне не известным. Загадочное то очарованье — обманчивое, надо полагать, — меня, однако, поразило.

В узенькую щель, подаренную мне неплотно притворенной ставней, я увидал роскошную и залитую ярким светом залу. Она возникла как по волшебству средь диких гор. Хотя «роскошная» звучит слегка преувеличенно. Это была одна из тех парадных комнат, какие часто встретишь в дворянских гнездах где-нибудь в глуши. Немного потемневшая, разрозненная мебель; рукою мастера расписанные потолок и стены (местами росписи полуистерлись); тут и там тяжелые резные стулья с изображением фамильного герба, камчатные приземистые кресла, парчовые портьеры. От залы, как и от наружного знакомства с домом, повеяло все тем же неухоженным великолепьем. При всем своем убранстве она мне показалась на удивление пустой.

Осмотр, хоть и беглый, позволил сделать немало любопытных заключений. Я видел ясно: в зале ни души. И все же здесь хранились отчетливые знаки недавнего присутствия людей, как будто обитатели (или, по меньшей мере, обитатель) на время отлучились. В большом камине, также увенчанном гербом, бесшумно полыхал огонь — живой источник света. Чуть в стороне, на круглом основательном столе, накрытом незатейливо на одного, дымилось блюдо. Стул сдвинулся наискосок, верно, его покинули совсем недавно. Вблизи камина столик с креслом, на столике — раскрытый фолиант.

К тому же в зале пребывало два существа, пускай не человеческого роду, — два преогромных и на вид свирепых волкодава. Разгоряченные сверх меры, они неслышно рыскали вокруг. Порой собаки замирали, принюхивались, прыгали на стулья и чесались. Должно быть, волкодавы учуяли чужого, но почему они не лаяли, особенно когда я сотрясал весь дом, стуча дверным кольцом, — вот это было для меня загадкой. Или они давно уж свыклись с тем, что разные непрошеные гости частенько ломятся в их дом, но дверь никто не открывает, или — что вероятнее всего — им чья-то воля лаять запретила. Они нет-нет, да и вытягивали морды, точно пытаясь заскулить, но сдерживались, не издав ни звука. Раз или два они оборотились, пугливо и недоверчиво.

Как ни воспринимай происходящее, а положение мое от этого ничуть не улучшалось. Меж тем стемнело вовсе. Поднялся сильный, влажный ветер, доделывая надо мною то, что было начато в те дни сырой погодой. Я слышал, как яростно, почти враждебно скрипят, клонясь к земле, могучие деревья, и гул тот лишь усугублял мою подавленность. Добавлю, что от голода меня всего скрутило, я думал лишь о том, чтоб поскорей найти радушное пристанище и дух перевести. Однако неподступное, вернее даже, заколдованное место к тому не очень-то располагало. Его таинственные обитатели гостей не жаловали вовсе, поскольку не услыхать мои призывы было невозможно. Я не хотел прибегнуть к силе, да и не мог. Дальнейшие попытки представлялись как изначально бесполезные. Похоже, не оставалось ничего другого, как убираться прочь. Напоследок я решительно забарабанил сквозь решетку в оконное стекло.

На этот раз собаки не сдержались и взорвались заливистым, неукротимым лаем, рыча и завывая, как полагается озлобленным зверям. Собаки ловко прыгали на стекла, пытаясь, вероятно, их выдавить. Я на короткие мгновенья смотрел в глаза одной из них или обеим сразу. Когда они соскакивали вниз, от их недолгих взглядов возникало и странное, и неожиданное чувство. В них смешивались бешеная ярость и полная растерянность, едва ли не отчаянье.

Я выжидал. Жизнь моя была в опасности. Ведь ежели хозяин дома задумал от меня избавиться, довольно было выпустить собак, и уж тогда мне не спастись. Я не терял надежды, что после этакого гвалта хоть кто-нибудь покажется. Но тщетно — никого… Подумал было, что в доме только волкодавы. Тогда откуда взяться дымящемуся блюду, не говоря уже об остальном?

Отпрянув от окна, я выстрелил и вновь вернулся к наблюдательному пункту. Собаки заметались пуще прежнего, но и на этот раз никто не вышел. Отчаявшись, я не на шутку разозлился. Сперва я прибегать к насилию не собирался, теперь отважился на крайний шаг — любым путем проникнуть в дом, пусть вопреки желанию его хозяев. Конечно, если, кроме волкодавов, таковые вообще имелись и выступали не в облике злых духов, а в человеческом обличье. Я начинал терять рассудок и был готов поверить во что угодно.

Допустим, мне удастся выломать какую-нибудь дверь (об окнах и мечтать не приходилось; по крайней мере, те, что мне попались, надежно были забраны решеткой), но как смирить остервенелых псов? Набравшись смелости, я порешил, что уложу обоих. Стрелять по ним через стекло — заведомо дать промах, чреватый для меня рискованным исходом. Ведь самый выстрел вмиг разгородит им путь; к тому же в моем охотничьем ружье всего лишь два заряда. В придачу такой наскок явился бы открытым проявлением враждебности по отношению к загадочным жильцам, которые, в конечном счете, оставались хозяевами положения и преспокойно могли сразить меня, к примеру, из окна или другого места в ответ на все мои вооруженные потуги. Надежней было выманить собак из дома и действиям моим придать хоть видимость самозащиты. Конечно, эти рассуждения особо связными не назовешь, но что поделать, ничего другого в тот момент я не сумел измыслить.