Тиллий остался в дверях. Серроус взял с постамента древнюю корону Хаббада и, повертев в руках, нащупал искомый камень.
— Он? — не повернувшись, коротко, чисто для подстраховки, спросил король, указывая на пятый рубин. В короне было более сорока камней, каждый из которых имел свое имя, но чтобы не раскрывать его всем, ведь зная имя камня можно использовать его силу, они были пронумерованы. Двенадцать адамантов, десять изумрудов, девять рубинов, семь топазов и шесть камней не имевших названия в хаббадском языке. Факт их существования на короне обозначался словосочетанием «лунные камни неба». Эти камни отличались не только необычайной чистотой, но и потрясающей способностью менять свой цвет, принимая в зависимости от освещения и облачности любые оттенки когда-либо зарождавшиеся на небе, а под луной они начинали сами светится, неспешно перебирая вся цвета радуги, как бы играя сами с собой.
— Да, — так же сухо ответил советник и начал произносить почти про себя поскрипывающим голосом заклинание, сопровождая его сложными пассами. Слова были лишними, все и так уже было сто раз оговорено. Оставалось только сделать это, несмотря на отсутствие столь важного первого изумруда, отвечавшего за усиление магии солнца у своего повелителя.
Серроус сосредоточил все свое внимание на пятом лунном камне неба, принявшем сейчас огненный цвет зимнего заката, постепенно растворяя себя в его бездонной глубине. Затем он почувствовал сначала мягкое, но затем все более крепнущее проникновение в свое сознание инородной силы. Это была поддержка со стороны Тиллия, который должен был восполнить своей энергией недостаточную подготовленность короля к предстоящему, — время не позволяло завершить полный цикл подготовки.
Сколько времени он пребывал в состоянии транса — не понятно, связь с миром распалась, но вот Серроус начал ощущать непосредственное взаимодействие с короной. Поначалу легкий ручеек тепла потек в ладони короля, оставляя слабое покалывание на кончиках пальцев, но затем он начал потихонечку усиливаться, пробуждая пьянящее ощущение растущей силы. Природа силы не была понятной, но сам факт ее присутствия порождал чувство уверенности, в чем именно — пока не ясно.
Потом потоки энергии начали накатываться на него волнами, постепенно нарастая. Одна из этих волн подхватила его и помимо воли развернула в сторону праха отца. Поднимающийся от пола луч холодного света запульсировал, по нему пробежала снизу вверх огненная волна, и развернутый веер цветных лучей, разбросанных по потолку, сконцентрировался в ослепительный конус, осветивший посмертную маску Гендера.
И тут на Серроуса обрушился поток информации. Маска ожила, начав пересказывать историю правления короля Гендера. Затем новый импульс повернул его к маске деда. Та тоже ожила и начала свой рассказ, и так дальше. Перед Серроусом проплывали картины, иллюстрирующие рассказы, реконструировались события давно уже забытые и казавшиеся несущественными летописцам, но имевшие огромное значение для истории древней короны Хаббада. Ему открылось, что ни один из четырнадцати королей в изгнании не смог настроить на себя корону, а значит и овладеть сокрытой в ней силой. Стало понятно, как могло случиться, что Строггам удалось свергнуть бертийскую династию, более того, он осознал, что по-другому и быть не могло.
Когда закончилась повесть последнего из королей в изгнании, пульсации луча усилились, он задрожал, явственно ощущалось напряжение, исходившее от него. Это напряжение начало подпитывать себя за счет его, Серроуса, сил. Когда стало казаться, что сейчас он рухнет замертво на пол, луч вспыхнул ярче солнца, ослепив на время короля. Позже способность видеть вернулась к нему, и он почувствовал, что перенесся в фамильный склеп бертийской династии в Хаббаде. Понять, находится он там на самом деле или только мысленно, не представлялось возможным.
Осмотревшись он легко уловил, что Временное Пристанище было ничем иным, как уменьшенной копией внутренних покоев бертийского склепа. Силы, пронизывавшие эти стены, были еще более древними и непонятными, но в их могуществе нельзя было и пробовать усомниться. Когда к нему обратился первый из древних хаббадских правителей, он ощутил прилив первобытного страха. Картины, начавшиеся открываться за этим, ввергли Серроуса в паническую дрожь. Представления о «золотом веке» царствования бертийцев начали претерпевать заметные изменения. Чем дальше в глубь времен, тем кошмарнее было открывавшееся зрелище, и каждый из древних королей рефреном повторял о его обязанности вернуть бертийцам долженствующее положение.
Когда очередь дошла до Селмения Первого, основателя династии, Серроус увидел, как тот своими руками создал корону, которую он сейчас держал. Селмений Первый был великим волшебником, и венец был сотворенным им талисманом, которому он отдал без остатка все свои силы, передавая власть сыну. Могущество древнего короля было столь велико, что сила талисмана не ослабевала уже на протяжении двух тысяч лет, более того, корона превращала в своего создателя одного за другим всех потомков, сумевших проникнуть в природу ее сил. Личности всех последующих королей постепенно растворялись, вытесняемые неистребимым духом Селмения. По сути, все эти две тысячи лет Хаббадом правил один лишь Селмений Первый, Великий и Единственный. Такое открытие еще больше ужаснуло молодого Серроуса, но в этот миг весь свет в окружавшем его пространстве исчез, уничтоженной чудовищной вспышкой тьмы…
Очнулся Серроус лежащим на полу Временного Пристанища. Корона была на его голове. Сколько же времени провел он без сознания? И что случилось с Тиллием?
Советник тоже лежал на полу, все еще не приходя в сознание. Видимо, ему так же досталось, через тот поток энергии, которым он поддерживал короля. Серроус попытался встать, но попытки сконцентрировать все оставшиеся силы хватило лишь на приподнятие головы, после чего он снова провалился в бессознательность. Бессистемное, на первый взгляд, чередование образов выстраивалось в стройную картину, смысл которой ужасал его. На уровне, находящемся за пределами рассудочной деятельности, перед ним открывалось невозможное: с сегодняшнего дня в нем поселился Селмений Первый, основатель бертийской династии, великий волшебник, повелитель вечного Хаббада. Голодный от трех сотен лет развоплощения его дух бурно рвался к жизни в мире людей, пытаясь первым же натиском смести защиту перед бастионом личности самого Серроуса. Взамен этот дух предлагал безумное могущество, силы, прибывавшие в тело короля, казалось, не имели предела, готовые в любой момент выплеснуться наружу, но было в этом предложении слишком уж очевидное лицемерие: сдайся на милость духа — и нет тебя, и силы, влившиеся в это тело, прекрасно унаследуются своим изначальным хозяином. Нет, надо держаться, надо сохранить себя под нечеловеческим натиском древнего духа. Только не сдаваться…
Предельная концентрация на этой мысли позволила ему прорваться к своему сознанию и утвердиться в нем, оставаясь, правда, без чувств. Он попытался проанализировать чудовищный объем информации, обрушившийся на него. Похоже, что описания камней, украшавших хаббадскую корону, было точным, за исключением того самого недостающего первого изумруда. В отсутствии камня и был единственный его, Серроуса, шанс, потому как тот отвечал вовсе не за покорение магии солнца, как рассказывал Тиллий, а за полное подчинение венценосца воле древнего волшебника, за подмену личности. Без камня можно было попробовать сохранить себя, покорив силу венца.
Он окончательно пришел в себя только под вечер. Тиллий стоял у входа во Временное Пристанище, тяжело привалившись к косяку. На сморщенном лице советника не осталось места ни для чего, кроме усталости. Даже глаза, лучившиеся постоянно нечеловеческой энергией, поостыли, став всего лишь очередной безжизненной чертой лица.
— Поздравляю, мой король, — еле слышно пробормотал старик. — Теперь, я полагаю, у меня стало существенно больше поводов называть тебя так. Приветствую тебя, первый за последние триста лет истинный король Серроус Третий. — Энтузиазм, который искренне пытался изобразить Тиллий, никак не вязался с его унылым видом смертельно уставшего человека. — Счастливого пути в Хаббад, — и на морщинистом лице пролегла более глубокая складка, долженствовавшая обозначить улыбку.
