О том, кому принадлежал замысел рейда, я уже сказал. А вот все прочие положения приведенных оценок требуют пояснений.

Кутузов был очень не прост по натуре своей: умен, хитер и даже лукав; он умел играть людьми, когда ему это было нужно, и близкие к нему люди очень хорошо это понимали.

«Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком… Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо подъедал так, как подъедает червь любимое деревце», — так отзывался о нем человек, ежедневно его видевший и имевший с ним постоянные деловые сношения, дежурный генерал С. И. Маевский.

Оставлю пока без комментариев утверждение о нежелании М. И. Кутузова делиться с кем-либо славою, если даже это относилось и к М. И. Платову, чтобы не бросать тень на великого полководца. Впрочем, сыщется ли такая тень, которая могла бы заслонить его заслуги перед спасенной им Россией? Обращу внимание лишь на поразительную способность фельдмаршала играть «разговорным своим смычком». Однако прежде приведу удивительно тонкое наблюдение академика Е. В. Тарле.

«Исследователь, даже искренно любящий и почитающий этого великого русского человека, — настаивал он, — решительно обязан подвергать самой настойчивой и внимательной критике каждое слово, особенно каждый официальный документ, исходивший от Кутузова, и прежде всего обязан в каждом случае спрашивать себя: кому и зачем он пишет».

Изучаемый документ был адресован императору. Нельзя не согласиться с Н. А. Троицким, утверждающим в своей прекрасной книге о войне 1812 года, что личная неприязнь между Александром I и Кутузовым не была так глубока, как считают некоторые историки; во всяком случае она «никогда не вырастала до конфликта». Дело даже не в этом. Их отношения и не могли принять привычную для нас и нынешних представителей высшей власти форму склоки. Ясно, однако, что их отношения не были и искренними.

Известно, что Александр, вопреки своим чувствам, вызванным поражением под Аустерлицем, назначил Михаила Илларионовича главнокомандующим войсками во время войны с турками и пожаловал ему за победу над ними графский титул и княжеское достоинство. А в августе «великого года России» поставил его, хотя и против желания, во главе всех западных армий.

В свою очередь, Кутузов до конца дней своих болезненно переживал несправедливое обвинение его царем в поражении под Аустерлицем. И все-таки с благоговением, пусть внешним, писал Александру: «Вы… изволите меня вызывать именем Отечества, которое я, конечно, люблю всеми чувствами, но где имя Ваше, Государь, там не надобно мне гласа Отечества».

Император своим запросом — почему не представлен к награде за участие в Бородинском сражении генерал-адъютант Уваров — вмешивался в прерогативу главнокомандующего определять вклад корпусных начальников в общую победу. Это могло вызвать протест. И все-таки надо было отвечать.

Современники очень сомневались в способностях Уварова как военачальника. Судя по всему, не пользовался он авторитетом и у главнокомандующего. И не без оснований. Его неумение быстро ориентироваться в обстановке боя вполне обнаружилось и в описываемом здесь рейде, когда он трижды предпринимал атаку на пехоту противника, не подготовив ее артиллерией, пока не получил на то указаний Платова. В результате время было упущено. Неприятель успел подтянуть сюда значительные силы, хотя и за счет ослабления натиска на русский центр. Но хитрый Кутузов не стал обвинять царского адъютанта и начал играть «разговорным своим смычком», поставив возможный успех 1-го кавалерийского корпуса в зависимость от действий донских казаков. А казаки «в сей день, так сказать, не действовали», то есть вообще-то действовали, но не настолько, чтобы за это представлять к награде.

Но имела ли избранная Кутузовым формула реальное содержание? Или она была призвана только погасить интерес Александра I к личности Уварова?

Имела, конечно. Я уже обращал внимание на малочисленность корпусов Платова и Уварова. Это предопределило не только характер поставленной перед ними задачи («атаковать неприятельский левый фланг, чтобы хотя несколько оттянуть силы» Наполеона от 2-й русской армии и батареи Раевского), но и их тактику.

Корпус Платова состоял из 14 полков и донской конно-ар-тиллерийской роты. За время арьергардных боев некоторые из них потеряли убитыми и ранеными более половины своего личного состава. В рейд же Кутузов отправил только восемь полков, а шесть оставил на позициях, которые они заняли еще вечером 25 августа. В силу неблагоприятных условий местности атаман не взял с собой артиллерию. Выходит, повел в атаку не более 2500 казаков, а может быть, даже меньше.

У Уварова было под началом столько же — 2500 человек. Таким образом, силы обоих корпусов не превышали 5 тысяч сабель, а это в четыре раза меньше, чем у противника. Отсюда следует, что от них никак нельзя было требовать решительных действий, их конницу можно было использовать только для тактической демонстрации. Эту задачу и возложил на них главнокомандующий.

Вернемся теперь в район боевых действий этих корпусов, где мы оставили их, когда пехота Дельзона и легкая кавалерия Орнано, подкрепленные драгунами и отрядом королевской гвардии, получили возможность взять реванш. Под напором превосходящих сил противника русские отступили, укрывшись в «кустарниках и за холмами».

«Платов, дебушируя из дефиле, скрывавшего ничтожество его сил, — писал Д. Н. Болговский, — опасался скомпрометировать себя решительной атакой неприятеля, противопоставившего ему уже батарею. Он счел более полезным угрожать ему положением, которое оставило бы его в сомнении относительно его действительных сил».

Аналогично действовал в это время и Уваров со своим корпусом. Маневрируя, он «делал вид», что намерен атаковать противника еще раз.

Вице-король и сам Наполеон считали, что «в кустарниках и за холмами» находится не только кавалерия, но и пехота русских, которая ожидает лишь «удобного случая», чтобы оттеснить французов с Новой Смоленской дороги. Эта ошибка, писал И. П. Липранди, была «единственной причиной» того, что натиск «с правого неприятельского фланга на наш левый прекратился».

Таким образом, участники рейда, «так сказать, не действуя», сумели все-таки выполнить поставленную Кутузовым задачу и оттянули на себя более 23 тысяч человек. И главнокомандующий отметил это в реляции на имя Александра I. «Хотя положение места было не весьма выгодное, — писал он, — но атака была сделана довольно удачно, неприятель был опрокинут».

А вот что писал об этом адъютант главнокомандующего генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский:

«Действия Платова и Уварова имели чрезвычайно важное влияние на участь сражения и вполне оправдали ожидание князя Кутузова».

Из всего сказанного трудно заключить, что «ответственность за невыполнение поставленной задачи фельдмаршал возлагал на Платова», как писали Б. С. Абалихин и В. А. Дунаевский. Однако нежелание М. И. Кутузова поделиться славой с атаманом, предложившим ему «спасительную мысль» «в тыл съездить» к неприятелю, прослеживается отчетливо. В его реляциях на имя Александра I нет иных слов о рейде, кроме «я приказал». Все правильно, все справедливо: главнокомандующий выслушивал донесения, принимал решения, то есть брал на себя ответственность за судьбу сражения, а следовательно, и России. Он имел право не вдаваться в подробности. Определять же вклад других военачальников в победу — дело историков, которые могут, конечно, ошибаться, но и ошибками своими должны способствовать развитию науки.

И еще одно замечание: если Кутузов и Платов действительно разыграли «притворную ссору», чтобы ввести в заблуждение Наполеона, то представление атамана донских казаков к награде за участие в Бородинском сражении было бы просто нелогичным. Представлять же к награде одного только Уварова Кутузов не мог по этическим соображениям. Такой шаг главнокомандующего был бы откровенно оскорбительным по отношению к соратнику по многим баталиям прошлого, несмотря на вероятную договоренность с ним на сей случай. Потому-то и вынужден был он играть «разговорным своим смычком» в ответ на запрос императора. И партию исполнил блестяще.