Борис Немцов:

—

Я думаю, что президент еще не определился, кого он будет по-настоящему поддерживать. Поэтому у него такая расплывчатая позиция. А что касается движения «Отечество», то на самом деле Лужков — это Черномырдин сегодня. Лужков, как когда-то Чер­номырдин, формирует партию власти — хочется ему этого или нет. Если посмотреть, как образуются ре­гиональные отделения «Отечества», то я знаю допод­линно: есть телефонограммы, адресованные губерна­торам, районным главам администраций, а те, в свою очередь, направляют директивы сельским главам ад­министраций. Телефонограммы с текстом приблизи­тельно таким: «В субботу в три часа состоится уч­редительное собрание блока «Отечество», явка строго обязательна». Все собрания «Отечества» проходят как гигантский партхозактив, все это скучно, неинтересно, и все это говорит об одном — что партия будет за­щищать интересы бюрократии и чиновничества. Если эта партия будет иметь доминирующее положение во власти, то Россия и дальше будет жить при олигар­хии, только в качестве олигархов будут выступать бюрократы и приближенные к ним бизнесмены. Рос­сию ждут также очень неприятные вещи, связанные с концентрацией капитала в Москве, поскольку по- другому Лужков себе не представляет управление страной. Кроме того, в случае прихода Лужкова к власти, по всей видимости, будет введена частичная цензура. А именно; запретят критиковать Юрия Ми­хайловича, но не будет особых запретов на критику его сатрапов.

—

Называя движение Лужкова «партией власти», вы же не хотите сказать, что все основные элиты уже выстроились под Лужкова и что именно ему отходят все ресурсы прежней партии власти?

Борис Немцов:

—

В НДР тоже вступали не все представители пар­тии власти. Партия власти формируется просто по принципу принадлежности к ней чиновничества. Не­обязательно всего чиновничества. Скажем так: консер­вативного чиновничества. Пожилого чиновничества. Старообрядного чиновничества. Это — то, что у Луж­кова. А есть современное чиновничество, которое смотрит на будущее страны с оптимизмом. Я думаю, что оно в партию Лужкова не пойдет.

Бывший пресс-секретарь Бориса Ельцина Павел Вощанов в 1998 году неудачно баллотировался на депутатское место в Госдуму России.

— Повторяется ситуация середины 80-х годов, — делится он своими впечатлениями о попытке хождения во власть. — В ту далекую пору, полную надежд на скорое процветание, чтобы завоевать симпатии изби­рателей и прослыть их кумиром, нужно было клеймить монополию КПСС на власть, рассуждать об отмене шестой статьи Конституции и о введении многопар­тийности, требовать отмены номенклатурных приви­легий и введения частной собственности. Сегодня, вы­ступая перед теми же самыми людьми, чтобы зару­читься их поддержкой, следует произносить нечто подобное, но с прямо противоположным знаком: клей­мить монополию «демократов» на власть, рассуждать о конституционном ограничении президентских полно­мочий и об ответственности Ельцина за порушенное Отечество, требовать пересмотра итогов приватиза­ции, не забывая помянуть гневным словом Гайдара с Чубайсом, и восстановления государственного кон­троля в экономике...

У академика Александра Панченко, известного ис­следователя Древней Руси, свой взгляд на происходя­щее. Он противопоставляет человека городского и сельского.

— Деревенский человек отличается от нас по миро­воззрению, — излагает свою точку зрения акаде­мик. — Оно у него универсальное: он погоду пред­сказывает лучше телевидения, ему надо уметь и теле­нка у коровы принять, и жене помочь родить, и избу срубить, не говоря об огороде и тому подобном. Поэ­тому он думает, что он знает все, это российское всезнайство, он не виноват, но такова жизнь. А в горо­де необходимо быть профессионалом: умеешь свой трамвай водить — и прекрасно. У нас на улицах что творится? Все идут и едут на красный свет. Почему? Это деревня.

И у власти тоже деревня. Хрущев из села Калиновка Курской области съездил в Америку, побывал у фермера Гарста в Айове, увидел кукурузу. Деревен­ский человек Хрущев никогда нигде не учился, он решил, что так и надо — сажать у нас кукурузу, ему не пришло в голову посмотреть на географическую карту, где видно, что Нью-Йорк на широте Баку, Айова — еще южнее. Я потом видел эти крохотные ростки, выращенные в Архангельской области.

Что еще сделала деревня у власти? В деревне ведь как происходит? Всю неделю тяжелая работа, в суб­боту вечером выпили — и на гулянку; поют — не надо ни голоса, ни слуха, тем более филармоний и консер­ваторий. Все, что сейчас показывают по телевизору, — это и есть гулянка. И они считают, что обо всем могут рассуждать.

Какая у нас национальная мечта? Поскреби любо­го — хочет быть писателем. Ведь у нас все писатели — и Ельцин, и Горбачев, и Собчак, не говоря уже о Бреж­неве, о всех его томах. Поэтому, я думаю, настоящие писатели и примолкли.

И еще одна проблема — проблема отречения. В XX веке все время отрекаемся. Это век самозванцев. Мы все переименовываем. Инна— загляните в святцы, когда отмечается этот день: этот святой — мужчина, а посмотрите, сколько Инн ходит вокруг. Все само­званцы — и Ленин не Ленин, и Сталин — не Сталин, и Киров— Костриков, и Гайдар— Голиков. Самое страшное, что отречение развило национальный ком­плекс неполноценности. В чем он проявляется сейчас?

Во-первых, в переименованиях. Институт культуры обязательно должен быть Академией культуры, город­ской голова— мэром или губернатором. Это видно и в отказе от русской кухни, одной из самых лучших в мире. Нужно есть пироги с капустой, которые мы потребляли веками, и организм к ним привык, а не пиццу, это же вредно.

Во-вторых, мы стали завидовать людям, странам, которым никак нельзя завидовать. Как можно завидо­вать Америке? Возьмите любой американский детек­тив — с чего он начинается: я встал, съел то-то (га­дость, конечно), надел то-то — носки, портки, пиджак, галстук и так далее. Кто у нас об этом будет писать — разве с одеждой происходит что-то экстраординарное. А они пишут, потому что помнят, какие они были голодранцы. И рестораны у них сплошь китайские, таиландские. У нас были свои прекрасные рестора­ны — куда подевались?

Журналист Максим Чикин беседует в Париже с вдовой Андрея Синявского Марией Розановой.

—

Как относилась к Солженицыну русская эми­грация?

—

Русский человек обожает кумиров — наверное, это остатки нашего язычества. Так что вокруг Алек­сандра Исаевича была создана этакая «кумирня». Но я лично невзлюбила его очень давно, еще в 1966 году, когда шел процесс Синявского — Даниэля и писательская общественность написала письмо в защиту Синяв­ского. Это письмо подписали Окуджава, Эренбург и Чуковский. Каверин, Ахмадулина и Тарковский. Бо­гуславская, Рассадин и Домбровский. И многие дру­гие— 61 человек. Обратились и к Солженицыну. Алек­сандр Исаевич подписать письмо отказался. Не он единственный. Немало очень достойных людей его не подписали. И нет никаких претензий к человеку, кото­рый сказал: «Я всецело с вами, но я боюсь».

Далее парижская эмигрантка рассказала, как она познакомилась с Наташей Светловой, теперь Ната­льей Дмитриевной: «Это была такая московская секс-бомба, матерщинница страшная».

—

Вдруг в какой-то момент она оказывается бере­менной, рожает, а среди прочих моих друзей был доктор Любощиц, лучший детский врач страны... Я привела доктора к ее младенцу, и только тут узнала, что ребеночек солженицынский. И вдруг в комнату входит Александр Исаевич, это была первая наша встреча, стреляет глазом туда-сюда, мгновенно оцени­вает ситуацию, видит меня в кресле, почти подбегает и хватает за руку: «Что в лагере? Как там Андрей Донатович?» А я-то знаю о письме... И была это такая смесь лицемерия с фабрично-заводской самодеятель­ностью, что мне стало на редкость противно, и я от­ветила, мол, кому это интересно, давайте лучше по­смотрим, как доктор ребеночка выстукивает. Солж полоснул меня таким взглядом, что я поняла — зара­ботала себе врага на всю жизнь. Все это не помешало мне быть в некотором роде кормилицей двух его де­тей. У меня были налаженные связи во французском посольстве, откуда я получала молочные смеси для своего младенца, а потом и для Натальиных. Помимо всего прочего мы с ним — кумовья, поскольку Ната­лья Солженицына и Андрей Синявский крестили ре­бенка Алика Гинзбурга. Тем забавнее война, которую объявил Александр Исаевич Андрею Донатовичу, при­ехав в эмиграцию.